«ДЕНЬ и НОЧЬ» Литературный журнал для семейного чтения N 11–12 2007г.

А как же морская корова, скажу я!

Да, да. Морская корова, которая исчезла уже к 19 веку. А ведь ее уничтожили именно поэтому. Очень уж она похожа на ламантина. Да, небольшие различия между этими подвидами есть, но разве вас, потомков Ноя, это интересовало…

Впрочем, простите. С тех самых пор, как «Спасение» столкнулось под водой с кашалотом, я всегда немного путаюсь, когда говорю слишком долго. Итак, я начала с аварии.

Знайте, что никакого осмысленного окончания путешествия Ноя не было. Мы просто всплыли для того, чтобы подышать свежим воздухом, оглядеться вокруг, и послушать очередную лекцию капитана. Кажется, в тот день это было что-то о недопустимости смешивать в питании мясные и молочные продукты. И едва Ной, настроившись (не без литра вина, конечно) начал говорить, как лодка нашла на мель. Мы все, конечно, попадали, все смешалось, но порядок был восстановлен относительно быстро. После чего все увидели, что вода стремительно убывает, уступая место суше. Так что, хоть голубка и принесла зеленую ветвь, Ной не знал, куда причаливать. Мы нашли сушу совершенно случайно. Это первое.

А второе заключается в том, что, когда мы уже обжились на Земле, и ситуация стала проясняться, выяснилось: Потоп длился всего неделю. Просто плохой капитан Ной завел подлодку «Спасение» к нынешнее Средиземное море, и мы там, естественно, плавали больше, чем неделю. Точнее, полгода. Это еще ничего. Не ошибись Ной в расчетах, и не выведи лодку к побережью Греции, мы бы плавали там до скончания веков! Когда мы приплыли к суше, Потоп давным-давно закончился.

Что? Убывающая вода? Да ведь это же был отлив!

* * *

— Ну, хорошо, — устало сказал Петреску, и отложил бумаги. — Ну, а лейтенант Петреску-то здесь при чем? На папке написано: «Последняя любовь лейтенанта Петреску». И при чем здесь он, то есть, я, если в папке — какой-то бред про Ноя, потоп, и морских свинок?!

Светало, но в комнате по-прежнему было темно. Балан, не любивший дневного света, всегда накидывал на окно клеенку.

— Понимаете, — торопливо заговорил Балан, — когда я увидел вас, то моя творческая, чего уж там, импотенция, прошла. Я понял, что вы — тот самый человек, который может стать героем моей книги. Конечно, вы выдуманный. Такой сильный, свежий, целеустремленный. Но, естественно, это должен был быть рассказ о любви! Поэтому, когда я увидел вас с этой бешеной девицей, которая лягнула меня на митинге студентов, я вообразил, что это ваша возлюбленная. И придумал название повести: «Последняя любовь лейтенанта Петреску».

— Где-то я это уже слышал, — произнес банальную фразу Петреску, тупо глядя на зеленую скатерть.

Петреску впервые пожалел, что не ходил в театр абсурда. Если бы ходил, подумал он, сейчас было бы легче.

— Ну, а при чем здесь я, если в вашей… этой… книге… обо мне нет ни слова?

— Понимаете, — виновато объяснил Балан, — дальше названия дело не пошло. Я сел писать книгу о выдуманном вас, но потом понял, что это будет книга о библейских событиях, написанных от лица второстепенных героев. Да, идея не нова, но я честно в этом признался устами своей героини, морской свинки. Помните место про «Сотворение мира за 10 с половиной недель»?!

— У свинок не уста, а рыльца, — поправил Петреску.

— Мой лейтенант, — засмеялся Балан, — вы формалист.

— Наверное, — вспомнив Наталью, и бомжа Мунтяну, ответил Петреску. — Хорошо, мой журналист. Что мы дальше-то делать будем?

— Надо что-то придумать вот… с телом.

Петреску глянул на Эдуарда и захохотал. Оказывается, все это время, до самого утра, Балан сидел на стуле, держа в руке нож, воткнутый в спину майора. Балан проследил за взглядом Петреску, и тоже рассмеялся.

— Что там с арабскими террористами какими-то? — спросил, утирая слезы, Петреску.

— Ерунда, но опасная, — смеясь, ответил Балан, — наши спецслужбы решили отличиться перед западными коллегами, и нашли здесь, в Кишиневе, Бен Ладена.

— А он и в самом деле здесь? — приятно удивился Петреску.

— А Бог его знает, — хихикал Балан, — я лично в это не верю.

— Ну, — задал уже привычный для себя вопрос Петреску, — а я здесь при чем?

— А я вашу фамилию сдуру ляпнул, когда меня про арабских террористов спрашивали, — гогоча, признался Балан.

— Неужели все делается вот так, по-идиотски?! — не рассердился Петреску.

— Вся наша жизнь, лейтенант, — закончил смеяться Балан, — цепочка нелепых событий.

— Этот мир, — согласился Петреску, — просто бардак какой-то. Я, пожалуй, уеду. Везде абсурд. Хочется чего-то… настоящего, что ли. Возьму вот свою женщину, и уеду.

— Я тоже уеду. А женщина знает, что она ваша?

— Боюсь, нет. Но, может, уговорю.

— А вы куда собираетесь?

— Хотелось бы в Испанию.

— Там взрывали метро. Вообще, в Европе уже бардак.

— Остров. Англия?

— США? Россия?

— И там, и там — маразм. Восток тоже отпадает. Везде если не террористы, то спецслужбы. Даже у нас, в Молдавии, теперь то же самое.

— Куда же податься? — закусил губу Петреску.

Искренне сопереживающий Балан вдруг всплеснул руками, и склонился к лейтенанту:

— Послушайте, лейтенант! Я знаю одно чудесное тихое местечко. Только вчера ночью оттуда…

* * *

Танасе, чувствуя, что еще несколько недель жары и дела по арабам-террористам его просто доконают (давление прыгало, как резиновый мяч, сумасшедший мяч, жаловался он жене) прошел в кабинет и смахнул со стола стакан. Константин начал пить. Закрыв дверь на ключ, директор СИБ дрожащими пальцами взял кассету очередной прослушки Петреску, и решил, что это последняя запись, которую он будет слушать. Потом Петреску надо будет брать.

— Тепленьким, — сказал еле дышавший из-за жары Танасе, и рассмеялся.

Выпив вина прямо из бутылки (за стаканом посылать было лень, но главным образом — стыдно) Танасе решительно включил диктофон. Отсутствие популярной мелодии внушило ему осторожный оптимизм: Танасе скрестил пальцы, и стал надеяться, что Наталья и Петреску поссорились.

— Я хочу сбежать из Кишинева. Я исчерпала этот город, и этот город исчерпал меня, — говорила курившая, видимо, Наталья.

— От себя, — Танасе с удовольствием отметил, что Петреску скучен, и потому смакует банальности, — не убежишь.

— Вые…и меня.

Танасе вздохнул.

— Оксюморон, — Петреску с удовольствием вставил в разговор слово, прочитанное вчера в пьесе Шекспира.

— Ничего подобного милый, — проворковала Наталья — оксюморон был бы, если бы я сказала: вые…и, не коснувшись меня.

— Заткнись, и становись на колени.

Наталья, судя по глухому стуку, так и сделала. Петреску на пленке и Танасе в кабинете громко засопели. Правда, по разным причинам.

— Ты ведь не впадешь в меланхолию, милый. Правда? — прервалась Наталья.

— Когда ты ведешь язык вверх, — после паузы отвечал Петреску, — ты ведешь его в самое сердце Господне.

Он тоже лиричный, угрюмо порадовался Танасе, и выпил еще. И его она тоже бросит.

— Так ты не впал в меланхолию, милый?..

— Какая разница?

— Мы так не… — маленькая пауза на то, в отчаянии подумал Танасе, чтобы сунуть в проклятого лейтенанта раскаленное жало, затем перерыв, — …не договаривались…

— Некоторые женщины, — а вот тут, наверное, подумал Танасе, этот юнец покраснел… — делают это шумно, с обилием слюны, засасывают на корню. Ты — нет. Ты жалишь.