День накануне

— Слишком душно. Я плохо переношу такую жару, — сказал Эмиль.

— А я — хорошо. И уж во всяком случае, жару лучше, чем холод, — сказал Рудольф.

— Вы очень разные, — заметила Лена.

— Все люди разные, — сказал Эмиль. Он зажег фонарь и поочередно осветил удилища. Их тонкие, поблескивающие от росы концы были абсолютно неподвижны. Эмиль погасил свет; плотная, вязкая темнота тотчас поглотила плотину.

— Ну и сколько вы еще собираетесь тут сидеть? Холодает, идите спать, — сказала Лена.

— Кто-то должен остаться, — сказал Эмиль.

— Зачем?

— Удочки-то заброшены.

— Пускай Эмиль остается. Он говорит, что холод ему нипочем, — сказала Лена. Она сидела ссутулившись, упершись подбородком в колени. Ее плечо касалось плеча Эмиля; ему показалось, что она даже подтолкнула его локтем. «Ну конечно, — подумал он, — пускай я останусь…»

— Сматывайте удочки и ложитесь спать.

— Мы, пожалуй, еще немного посидим, да, Эмиль? — сказал Рудольф.

— Посидим.

— Что ж, сидите. А я пойду, пока не окоченела, — сказала Лена, но не двинулась с места. — Какое у нас сегодня число? — спросила.

— Кажется, семнадцатое, — ответил Рудольф.

— Послушай, Эмиль, ты бы не мог одолжить мне фонарик?

— Дай ей, у меня же есть. Нам и одного хватит, — сказал Рудольф.

Лена попробовала зажечь фонарь, потом погасила его и спросила:

— Скажите, что это вчера ночью так гудело в воздухе?

— Гудело? Не слыхал, — сказал Рудольф.

— Может быть, самолет?

— Нет, не самолет. Похоже на птицу.

— Может, и птица.

— А вы ночью не мерзнете? — помолчав, снова задала вопрос Лена.

— Я — нет.

— Я вчера под утро немного озяб, — сказал Рудольф.

— А я ужасно мерзну. Просыпаюсь, натягиваю на себя все что можно, но толку никакого. Трясусь, как осиновый лист, и долго не могу заснуть.

— Я могу тебе дать одеяло, — сказал Эмиль.

— А как же ты сам?

— Обойдусь, у меня есть запасное. Можешь взять. Синее в коричневую клетку; лежит свернутое справа от входа.

— Что ж, если тебе не нужно… Я пошла, — сказала Лена.

Встала, собрала свои вещи и направилась по плотине к берегу. Через минуту Эмиль увидел между палатками луч от фонаря, а чуть погодя в темноте засветился треугольный вход в Ленину палатку: Лена зажгла внутри свечу. Эмиль подумал, что женщина все-таки — существо слабое и во многом зависит от мужчины. Она больше подвержена разным страхам и сомнениям, и мужчина должен ее оберегать. То есть не оставлять наедине с трудностями. И еще подумал: при виде женщины, стелющей себе постель, всегда кажется, что она готовит ложе для двоих. Получается это у нее бессознательно — древний, атавистический, но по сей день не исчезнувший рефлекс заставляет женщину вить гнездышко, где должно найтись место и для мужчины, который будет ее ласкать, оплодотворит и будет беречь и охранять ее саму и ее ребенка. Любая женщина — даже старая, некрасивая, высохшая — каждый день, стеля свою пустую кровать, проделывает одни и те же движения, разглаживая простыню и взбивая подушку. И, давно уже потеряв надежду и смирившись с одиночеством, продолжает ждать своего мужчину.

Со стороны палаток донесся Ленин голос: она опять напевала какую-то неизвестную мелодию. Потом, перестав петь, крикнула:

— Эмиль!

— Да?

— Можешь забрать фонарик.

— Он мне пока не нужен, — ответил Эмиль. И тут же об этом пожалел.

— При сегодняшнем клеве нам хватит одного фонаря, — сказал Рудольф. Щелкнув выключателем, он осветил удилища. Их тонкие концы растворялись в густом от тумана воздухе, а лески вообще не были видны, словно их не было и в помине.

— Туман опускается, — заметил Эмиль.

— Завтра опять будет жара, — сказал Рудольф.

Не прошло и двух минут после этого разговора, как в тишине вдруг раздалось хриплое нетерпеливое поскрипывание катушки.

— У кого это?

— Кажется, у меня. — Рудольф осветил свои удилища. Один конец был напряжен и неподвижен, другой слегка вздрагивал под напором невидимой силы.

— Посвети мне, — сказал Рудольф и протянул Эмилю фонарь. Потом нагнулся, снял удилище с рогульки, укоротил леску и тут же начал ее сворачивать.

— Есть? — спросил Эмиль.

— Вроде есть, — ответил Рудольф. Он стоял рядом с Эмилем, склонившись над невидимой водой, и, крепко держа удилище, быстро наматывал леску на катушку. Эмиль слышал его прерывистое дыхание и чувствовал запах его пота; это было не слишком приятно. Он попытался осветить поверхность воды, но полоса света пробивала темноту на каких-нибудь два-три метра, дальше утыкаясь в плотную завесу тумана, которую не в состоянии была прорвать. Эмиль направил луч на конец удилища: лески не было видно, а кончик трепыхался смешно, как живой. Но через минуту совсем близко от берега раздался всплеск рыба билась в воде уже возле самой плотины. В молочно-белом, неярком свете фонаря на мгновение появилось нечто желтое, кувыркающееся, извивающееся, вертящееся, будто колесо турбины. Не выпуская рыбу из светового круга, Эмиль проводил ее до берега.

— Классный угорь, — сказал он.

— Не так чтобы очень…

— Помочь?

— Спасибо. Дай только сетку и посвети.

Эмиль подал Рудольфу сетку. Тот глубоко погрузил ее в воду и стал медленно поднимать, заводя в сетку угря. Угорь, почувствовав опасность, бешено сопротивлялся — крутился, метался из стороны в сторону. Ему удалось снаружи зацепиться хвостом за обруч сетки; словно вывернувшись наизнанку, он подался назад и исчез в глубине. Рудольф выругался и принялся повторять маневр. Во второй раз угорь целиком угодил в сетку. Свернувшись, он спокойно улегся на дне. Эмиль светил Рудольфу, пока тот перекладывал угря из сетки в полотняный мешок, обрезал торчащий из рыбьей пасти поводок и завязывал мешок веревкой. Угорь, очутившись в сухом душном мешке, еще с минуту лениво ворочался. Рудольф прикрепил новый поводок с крючком, насадил червяка и забросил крючок далеко в реку. Невидимое грузило летело, таща за собой леску и крутя катушку. Упало где-то в темноте с громким всплеском. Рудольф закрепил удилище, потом посветил на леску, но туман уже ее поглотил и начал пожирать удилище: его конец казался обгрызенным. Эмиль погасил фонарь, достал пачку сигарет; оба закурили. И только тогда услышали Ленин крик:

— Эй, вы! Оглохли? Что там у вас стряслось? Такой страшный был всплеск, я подумала, кто-то свалился в воду. — Лена водила зажженным фонарем из стороны в сторону, словно искала щель в тумане. Обрамленная тусклым сиянием точка, похожая на далекую, затянутую тучами звезду, беспомощно кружила в воздухе. Эмиль крикнул в ответ:

— Рудольф поймал угря!

Огонек перестал блуждать. Женщина на берегу немного постояла молча, потом сказала — так, будто обращалась не к ним, а к кому-то стоящему рядом:

— Ну, теперь вы можете идти спать.

— Нет, как раз теперь-то и не можем, — ответил Рудольф.

— Что вы говорите?

— Что не можем!

— Почему?

— Потому что сейчас может взять второй угорь…

Мужчины услыхали что-то вроде сдавленного смешка, и огонек фонаря погас. Женщина сказала:

— Тогда спокойной ночи!

— Спокойной ночи! — ответили мужчины.

Оба они, вероятно, ощущали сильную взаимную неприязнь, потому что каждый думал о женщине, которая спала одна в палатке. Они и подозревали друг друга, и исподтишка друг за другом следили. И уж во всяком случае, каждый из них был далек от намерения облегчить положение другого — не до такой еще степени они были варварами. В конце концов, эта женщина — хотя оба ее желали — здесь была им помехой. Они были бы счастливы, не будь ее с ними. Она принесла с собой поганые семена беспокойства и ненависти и — возможно, даже невольно — посеяла в душах обоих. Эти семена потом пустили в животе побеги, которые росли быстро, как сорняки, и расползались по всему телу: жар от них ударял в голову и обжигал кожу. Куда лучше было молодоженам, которые приехали с ними и жили в палатке справа. Они не ловили рыбу. Их не слишком интересовала вода — просто она несла их лодку, бежала среди лесов, полей и лугов, открывая все новые пейзажи, которые можно было фотографировать. Они болтали, рассказывали друг другу какие-то истории, смеялись над ними; спать ложились рано. Сейчас, завершив свои дела, они крепко уснули.