День независимости

Жизнь на съемной квартире на городской окраине способствовало тому, что я начал разговаривать на смеси русского и украинского языка. Город разговаривал преимущественно на русском, с небольшими этническими вкраплениями, призванными украсить русскую речь и внести в нее элементы «народности». Думаю, что и своей интонацией – слегка напевной, я обязан влиянию украинского языка.

Со временем маме от отдела народного образования дали отдельную жилплощадь и мы съехали со съемной квартиры в бараки. У моих родителей появился свой отдельный уголок в виде комнаты не больше четырнадцати квадратных метров с печкой и небольшим палисадником перед входом – участком земли в две сотки, на котором произрастала какая-то зелень. Палисадник был огорожен забором и обвит виноградной лозой. Еще нам полагался сарай с погребом и огород – узкий участок поля за сараями – пятьдесят метров длинной и три метра шириной. На таких лоскутах земли жители бараков выращивали картошку. За огородами начиналась ничейная земля. Каменистый пустырь с редкой растительностью, где мы выплавляли из радиаторов свинец, парни играли в карты, куда мы приносили выкраденные из родительских карманов папиросы, чтобы раскурить их с друзьями.

Глава 2. Голубой гроб.

Главной достопримечательностью этих мест было городское кладбище. Кладбище было закрыто, но после Пасхи в Родительский день сюда со всего города устремлялись толпы людей. Дети – обитателей бараков, пользовались этим соседством, чтобы посетить погост и набить карманы конфетами и печеньем. Погост был старым, густо заросшим кустами сирени и вишни, и условно разделялся на несколько секторов: православное, цыганское и еврейское кладбища. Через кладбище пролегал самый короткий путь на остановку автобуса и всякий раз, когда приходилось идти по узкой тропинке между могил, я испытывал настоящий страх и трепет.

Возможно, близость кладбища сыграло свою роль в том, что лет с шести я начал бояться темноты. Когда пришло осознание того, что люди уходят из жизни навсегда, что после смерти меня уже никогда-никогда не будет, я был потрясен до глубины души. Более всего я удивлялся спокойствию людей относящихся к факту собственной смертности совершенно равнодушно.

– Пройдут миллионы-миллионы лет, а меня не будет? – приставал я к родителям с вопросом, но те только отмахивались. Я смотрел в небо, в его бесконечные ночные просторы и эта тьма лет, которые пройдут надо мной уже без меня, просто подавляла. Сознание отказывалось вместить в себя эту мысль.

Я представлял свою смерть и долго думал над тем, какой из способов захоронения выбрать, чтобы было не так ужасно об этом думать. Наконец я решил, что это будет голубой гроб, в котором меня опустят на самое дно океана. Я не мог смириться с тем, что я смертен, я был уверен, что рожден для того, чтобы жить вечно. Собственно говоря, я наверное и сейчас не верю в то, что когда-нибудь умру. Люди стареют, но до конца не верят, что умрут – думаю я. Такая мысль, приди она действительно им в голову, как очевидность и неизбежность того, что с ними неминуемо произойдет, должна бы свести их с ума, лишить их жизни покоя навсегда.

Благодаря тому, что у отца был бесплатный проезд по железной дороге, я познакомился с Москвой, куда он несколько раз брал меня с собой, совершая спонтанные вояжи по магазинам столицам.

Я помню как влачился за ним по бесконечным переходам ГУМа, боясь потеряться среди многолюдной толпы. Однажды он, купив мне мороженое, оставил одного дожидаться его возле входа в магазин, а когда вернулся, обнаружил, что меня окружила толпа японцев с фотоаппаратами, которые отчаянно пытались добиться «улибочки» на моей измотанной походами физиономии.

На Красной площади мы предприняли попытку попасть в мавзолей, но выстоять тянувшуюся от Вечного огня очередь оказалось свыше моих детских сил, и я так и не увидел Нечто, что являлось содержанием культа мое огромной и великой Родины. Папа учил меня любить свою страну и на примере побед наших хоккеистов, легко доказывал преимущества страны Советов перед американцами, которых я ненавидел за то, что они бомбят крохотный Вьетнам, отмеченный на карте фиолетовым цветом.

Папа учил меня ездить на велосипеде и подтягиваться на турнике. Однажды он показал мне опыт, доказывающий, что предметы при нагревании расширяются. После нагревания на печи пятикопеечной монетки, она не смогла пройти в построенные из двух гвоздиков ворота.

Из домашних животных у нас были только кролики и несколько куриц. Кролики были частью папиного плана на обогащение. Однако, богатства это не принесло, хотя и вносило разнообразие в наш скудный рацион, состоявший из овощей, кильки и жареной картошки.

Летом дети объедали фруктовые сады. Для этого не надо было даже перелазить заборов. Абрикосы, яблони, вишни росли прямо на улице вдоль дороги.

Однажды отец, уступив моим настойчивым просьбам купить мне клетку для птиц, решил сделать ее самостоятельно из покрышки автомобиля. Для этого он разрубил покрышку топором и извлек из нее проволоку, которая, к моему восторгу, легла в основу каркаса будущей клетки. Но покрышка рубилась с трудом и работы так и не были завершены. Незаконченная клетка еще долгое время валялась в дальнем углу сарая. Отец быстро загорался, но так же легко охладевал к новым затеям.

Не помню отца пьяным, он не любил шумные компании, и всем винам предпочитал сладкий компот. Лишь однажды я видел его навеселе после выпитого домашнего вина, которое почему-то бродило у нас в стиральной машинке. Вино сделало его дурашливым и игривым, и такая перемена в его настроении меня сильно насторожила.

Основу культурной жизни Никополя составляло посещение кинотеатров и цирка. Своего циркового коллектива в городе не было, зато регулярно наезжали труппы из других городов и даже из-за рубежа. Так, однажды, к нам приехала труппа из Чехословакии, обеспечившая себе популярность среди местной детворы тем, что сбывала ей настоящую жевательную резинку, которой не было в продаже ни в одном магазине Советского Союза.

В выходные дни нас отпускали в кино. Билет в кинотеатр стоил от пяти до пятнадцати копеек. Больше всего мы любили фильмы про индейцев, наверное, потому, что наша жизнь мало чем отличалась от жизни в прериях.

Летом я рано вставал и выбегал в пустой двор – мне не терпелось жить, но все мои друзья еще спали в эту пору. Лишь шмели с утра пили нектар из цветов и я развекал себя тем, что давил их, крепко сжимая их мохнатые тельца пальцами между лепестков, пока однажды один из них не ужалил меня за палец. Боль была нестерпимой, но она научила меня не мешать другим существам получать удовольствие от жизни.

в моей душе приоритетов нет,

я утро начинаю как обычно,

уже то хорошо, что это утро,

в запасе целый день,

как в детстве -

если встанешь рано,

все спят еще, а шмель уже в цветке,

еще не жарко, утренняя тень ознобом дышит.

В ней холод погребов, и плесени дурман

в кладовках ветхих, где живет варенье

в стеклянных банках в шалях паутины,

и ржавой крышкой замурован вход

в тот день, в то утро, в палисадник детства:

все спят еще, а шмель уже в цветке.

Самое удивительное, что читая мемуары Льва Троцкого я наткнулся на подобный же эпизод из его детства. В его случае, правда, это был не шмель, а оса. Так же он упоминал среди детских забав ловлю на нитку тарантулов, что также было популярным развлечением моего детства, правда использовали мы для этого кусок разогретой смолы, а не воск. Очевидно, что набор развлечений детворы в Малоросии не испытывал изменений в течении многих поколений. Между моим детством и детством Троцкого было две мировые войны с немцами. Последняя война оставила особенно глубокий след. Дети часто находили пробитые немецкие каски, остатки снарядов и использовали свои находки в играх в войнушку. Я помню, как бегал по двору с гранатой, у которой откручивалась рукоятка, внутри которой было кольцо на металической цепочке. На пустыре сохранились заваленные мусором подвалы здания, в котором по слухам в годы войны располагался немецкий госпиталь, но мы боялись спускаться в его подземелья, входы которого сторожили мертвецы.