День независимости

Когда мне было шесть лет, заболела бабушка. Мама уехала в Сибирь, и застала ее уже умирающей. Эта смерть потрясла маму, она вернулась страшно изможденной и с каким-то отсутствующим взглядом. Думаю, что она пережила сильнейший психологический шок, сказавшийся на ее психическом состоянии. От второго брака с дедой Васей у мамы была младшая сестра Тамара, которой тогда было шестнадцать лет. Сестра училась в техникуме и перед мамой стоял выбор забрать ее с собой на Украину или оставить жить в Иркутске с отцом алкоголиком и инвалидом. Тамара осталась в Иркутске. Возможно сама она не видела в этом особой проблемы. Ей нравилось жить одной, без родительского присмотра, возрастная мать и без того не слишком влияла на ее жизнь, а про отца нечего было и говорить – он не играл в ее жизни никакой роли.

До семи лет я был вполне довольным жизнью ребенком, но с разводом родителей мой жизнь изменилась. Наверное, самое трудное время в жизни, это когда с уходом детства, ты превращаешься в гадкого утенка, отчаянно ищущего признания от равнодушного мира, в обмен на отказ от самого себя. Впрочем, это не самый трудный урок, который приходится проходить в детстве.

В семь лет мне пришлось пережить агонию супружеских отношений моих родителей. Насколько мне известно, причиной была все та же легкость, с которой отец вступал в связи на стороне. На этот раз, связь завязалась с женщиной, жившей в соседнем бараке.

Одним словом, в конце лета мама ушла от отца в общежитие. Перед первым сентября отец приехал к ней и уговорил ее забрать меня на пару дней к себе, с условием, что за день до начала занятий он привезет меня обратно, чтобы успеть собрать меня в первый класс.

Вместо этого, отец предложил мне прогулку до Иркутска. Он подавал это как самое лучшее приключение, которое может быть. Я пытался возражать, напоминал ему о данном маме обещании, но он только смеялся и говорил, что мама не будет возражать против этой поездки, дескать, он обо всем с ней договорится. Я чувствовал подвох, но что я мог возразить отцу в семь лет?

Из поездки я запомнил только то, что отец жестко экономил. Проходящая регулярно мимо нас по вагону продавщица шоколадок его явно раздражала. Наконец, в конце пути он все же купил мне шоколадную медальку и я повесил себе ее на грудь.

Рано утром мы стояли на пороге квартиры старшей сестры отца Натальи. Наш приезд был для нее полной неожиданностью. Семья тети Наташи проживала в двухкомнатной квартире и состояла из ее мужа – дяди Жени, и детей: моего двоюродного брата Вовки и сестры Аллы. Вовка и Алла были на десять лет меня старше, Вовка учился в строительном техникуме, а Алла в медицинском училище. Отец договорился, чтобы меня приняли в школу без документов. Учебников у меня не было, портфеля тоже. У меня даже не было подходящей для Сибири теплой одежды.

Тетка любила меня, но, надо сказать, подходы к воспитанию детей в этой семье были самыми бесхитростными. Я научился самостоятельно готовить яичницу, и глазунья часто составляла основу моего дневного рациона. Тетка работала заведующей небольшого продуктового магазина, поэтому в моем распоряжении был широких выбор конфет, которыми я щедро одаривал соседских мальчишек. Особой популярностью пользовались конфеты в форме шоколадных бутылочек, наполненных ликером. Мои школьные успехи были более чем скромные. Я едва писал печатными буквами, хотя запоем читал книги. Впрочем, моими школьными успехами никто не интересовался. Зато я научился клянчить у прохожих мелочь и кататься по льду, цепляясь за борта проезжающих автомобилей. Добытые попрошайничеством деньги я тратил на походы в кино и почтовые марки. Отец был постоянно где-то занят, и я пользовался почти безграничной свободой.

Маме я слал на Украину открытки такого содержания: «Добрый день мамачка я хажу в сорак дивятую школу учительницу завут людмила николаевна до свидания». Одна из таких открыток 1971 года хранится у меня до сих пор. Отец, не дождавшись приезда матери, уехал на Украину, чтобы распродать имущество, оставшиеся в доме. Воспользовавшись моментом, мать приехала в Иркутск и забрала меня у тетки. С собой я увозил две полюбившиеся мне книги весьма потрепанного вида: «Приключения Гулливера» и «Волшебник Изумрудного города». Через несколько дней я был уже в Никополе, а моя мать подала на развод. Какое-то время она еще боялась возвращаться в комнату в бараках и мы несколько месяцев прожили с ней в женском общежитии. По доносившимся слухам, отец распродал все сколько-нибудь ценное имущество и уехал в Иркутск. В число проданных вещей попал и мой настольные мини-биллиард. Новый год мы встречали уже в своей опустевшей после распродажи квартире. Впервые мама не стала ставить новогоднюю елку. На мои вопросы она отвечала с раздражением, и я чувствовал, что она все еще не простила меня за то, что я согласился уехать с отцом в Иркутск.

Из Иркутска я привез с собой привычку попрошайничать. Однажды меня за этим занятием застал супруг маминой начальницы и дома меня ждал серьезный разговор. Карьеры попрошайки оборвалась на самом пике. Без регулярных финансовых вливаний моя коллекция марок переживала застой.

Меня отдали в школу, где классной руководительницей была пожилая учительница – Екатерина Васильевна – мать маминой коллеги по работе. Я хорошо читал, но совершенно не умел писать, и она приложила максимум усилий для того, чтобы я за полгода догнал своих сверстников, принося первое время из школы одни двойки и единицы.

После первого класса меня решили отдать в музыкальную школу. Я мечтал научиться играть на гитаре, но вместо этого мне предложили попробовать свои силы в игре на балалайке, так как классы народных инструментов испытывали нехватку в учениках и стоили значительно дешевле, чем уроки фортопьяно или скрипки.

На вступительных экзаменах в музыкальную школу мне предложили спеть песенку, и я расстерявшись решил исполнить «В траве сидел кузнечек», не подозревая насколько она окажется трудна в вокальном отношении. Моему пению сочувствовала вся приемная комиссия, а я сгорал от стыда за то, что не могу спеть такую элементарную песенку из мультфильма – увы, мой культурный багаж был невелик и выбирать было не из чего.

Я был совершенно немузыкальным мальчиком, игра на инструменте меня не увлекала, уроки сольфеджио и вовсе были для меня китайской грамотой. Чтобы не участвовать в академических концертах, я резал себе пальцы бритвой. Я был едва ли не самым бесперспективным учеником во всей музыкальной школе и единственным учеником игры на балалайке во всем городе.

По-сути, я переживал первый свой маргинальный опыт. К счастью, был двор, игры с мальчишками в футбол во дворе, которые часто заканчивалисл потасовкой между командами и здесь я был в своей стихии, мало чем отличаясь от других мальчишек. Я был рослым мальчиком и умел за себя постоять.

После развода родителей мое детство закончилось. Какие-то чужие люди стали играть в моей жизни главные роли, на которые до сих пор претендовали исключительно мои отец и мать.

У меня всегда был список домашних заданий, которые мне нужно было выполнить до прихода мамы с работы. Я носил воду из колодца, выносил помои, мыл полы и посуду, зимой таскал уголь из ящика и чистил печь, летом поливал огород и боролся с сорняками. Мне даже поручалось гладить белье, чего я не любил больше всего, потому что это требовало терпения, акуратности и упорства. Благодаря этому я запомнил из какой грубой ткани делались женские трусы в то время. По правде сказать, я ненавидел это занятие, и вскоре меня от него отстранили, когда я сжег пару предметов гардероба. Если я не хотел чего-то делать, то любой ценой добивался того, чтобы напрочь уничтожить доверие взрослых к своим способностям. Вскоре я убедил всех и даже самого себя, что у меня руки растут из жопы.

Я ждал прихода матери как сурового инспектора, не всегда успевая сделать все задания, так как часто увлекался игрой или часами пялился в пустой экран телевизора, ожидая начала вещания.

Хуже всего было ожидать прихода матери, когда она запаздывала с работы. Не помню сколько мне было лет, но однажды это ожидание было просто мучительным. Я выл от тоски, вглядываясь в окно, в сгущающиеся сумерки. Я выл так до прихода полной темноты, несколько часов к ряду. Это ощущение брошености оставило во мне глубокий след. Я боялся оставаться один вплоть до одиннадцати лет, пока мы не переехали в многоквартирный дом, где маме дали новую квартиру, в только что отстроенном микрорайоне. Рядом стояло женское общежитие, я брал в руки оставшийся от отца армейский бинокль с восьмикратным увеличением и изучал окна напротив. Там была жизнь, которую я изучал в свете электрического освещения из своей погруженной в темноту норы. Так я мог оставаться незамеченным, я видел всех, меня не видел никто. Я чувствовал себя как в театре. Я замирал, дожидаясь момента, когда в полузашторенном окне появлялись молодые женщины которые словно для меня одного устраивали сцены переодевания, и в эти мгновения я забывал обо всем на свете и больше не чувствовал себя одиноким – страх темноты отступил, из врага она стала моим союзником. Я желал этого одиночества, ждал наступления темноты, как лучшего времени, когда наступало время моей «охоты». Случалось, что женщины обнаруживали, что за ними подглядывают и подыгривали мне. По большей части это были недавние выпускницы педагогического училища, которым так же как и мне нечем было занять себя и они развлекались тем, что инсценировали сеансы любительского стриптиза специально для меня. Благодаря им я преодолел свои страхи и зависимость от материнской любви. Ее вытеснила гораздо более сильная зависимость от женского тела.