День первый
Шрифт:
Колёк озадаченно посмотрел на него:
— А песню, когда кто-то поет, хорошо слушать? Мы ж не для подлого. Пойдем, интересной.
Они поднялись на палубу, и Коля поманил его под распахнутое окно капитанской каюты. Оттуда доносился говор. Один голос вроде Николая Петровича, только тон ребячий. Второй женский, певучий. Складный.
— Баушка, баушка, не ходи со мной до Усть-Балыка!
— Как же я, баженый детушка, не пойду? У вас праздник багрецовый. Кто обережет? Не ради красы-басы пойду.
— Баушка, там народу тьма, корреспонденты, начальство. Ну, как тебя с иконкой доглядят!
— А я безухмица? Тише воды, ниже травы буду. Впотай в уголочке стану стоять. На нефть идете. Дело новое зачинаете. Оберег должон быть. Дед твой, онежский мореход Андрей Трофимович Бажин, единожды оберег не зачитал, и не вернуло его Бело море. Не хочу жану твою овдовить. Почто ты теперича изверился?
— Знаю, баушка, знаю. А люди как? Засмеют. Найдется дурной.
— Ничо. Слыхали мы мизганье собачье. Товарищи твои найденые? Штурмана, челядинки?
— Надежные. Не ходи, баушка, в Усть-Балык.
— Ох, напрокучил ты мне. Эти речи твои… Ладно уж, сделаю по-твоему. Оберег ополночь прочитаю.
— Люблю я тебя, баушка, не серчай.
— А как обратно пойдете, на Абалакском кряжке встречу. Едь припасу, как во все лета.
— Спасибо тебе, моя хорошая.
Послышался тихий поцелуй.
Алешка покосился на Гвоздика. Тот сидел с вытаращенными глазами. Алексей кивнул, и они, таясь, отползли от каюты. В рубке перевели дух.
— Это что, а?
Алексей пожал плечами, сдвинул брови.
— Она у него верующая?
— А у тебя нет?
— Не знаю, — задумался Коля. — Она давно умерла. Мамина. А у папы не было. Нет, павер-но, была, — поправился, — не знаю…
Желтый щербатый голыш луны замер над берегами. Он будто только вот окунулся там-тут в речную волну, и остались блестки, дорожкой бежали вслед за голышом, запущенным таким ловкачом, что считай лунные блинчики и не счесть их..
Белеют стены Троицкого монастыря, фронтоны бывшего коммерческого училища, ныне школы-интерната, в лимонных полосах деревянных плах мост через Туру. Справа от него в заливной части города темно, хоть и полнолуние. А просто глаз не достает туда, и Алексей только угадывает за грудой домишек, что должно стоять дальше.
На пароходе все залито мягким янтарным светом. Клотик молчит. Два алых огня загорятся на обратном пути, когда они пойдут с нефтью. Два огня ночью, два вымпела заплещутся днем — сигнал об опасном грузе.
Корпиков в своей каюте роется в рундучке, ищет записную книжку. Там у него адрес друга, что работает в Тобольском речном орсе.
— Куда запропала? — недоумевает старпом. — Всю жизнь здесь лежала. Надо же…
Придумал старпом заказать всем парадную форму. Не шутка — первыми пойдут. На виду у всех. Без формы не обойтись, но добыть ее без друга просто невозможно.
— Толя, — стучит он в переборку Шаликову, — ты не спишь?
Но Шаликов не слышит: задумался.
Нет сомнения: в институт он поступит. Морская косточка, соленым ветром просмоленная, не сбить его с курса. И очень даже удачно, что они первую нефть повезут. В такое не сразу и поверишь… А может, и медаль? Явиться бы в институт с медалью! А что?
Анатолий прыжком соскочил с кровати, затанцевал по каюте. Постепенно мысли его приобрели
более реальное направление. «Завтра надо собрание комсомольское провести. Обязательства… соревнование… да и с ребятами по душам поговорить надо, собрать их вместе…»Безмятежно спит Соломатин. Одеяло сползло на пол, обнажив на груди неумелую наколку «ФОРВАРД».
Алеша с Николаем стоят на мостике. Думают каждый о своем. Об училище, об институте, о Зинке, о завтрашнем рейсе, о всяких путях-дорогах. Незримые нити связали их в последние часы, и им кажется, что они знают друг друга и дружат давным-давно.
— Леш, а я ведь осенью в летное поступаю. — Гвоздик застенчиво смотрел на Алешку, будто боялся, что тот сейчас засмеется. — Никому не говорил. Только тебе. Летчиком я буду.
Выбрел из теплой глубины кубрика на палубу Корытов. Посопел, покрутил головой, разыскивая Алексея. Прошаркал ботинками по железным ступенькам, встал рядом, заглянул в лицо, потянул за руку. Осторожно, оглядываясь на Гвоздика, проговорил:
— Напиши обо мне стих, а? Домой пошлю. Ну, что я вроде капитан и плаваю среди нефти и льдов.
— Гена, зачем тебе?
— Для мамки. Пусть порадуется. Мне и мундир ребята обещали дать сфотографироваться. Сегодня я понял, что буду капитаном. И Бажин обещался помочь, если очень хочу. Я жилистый. Только пока все время спать хочется да колбаса свиная спится… Которая домашняя, с чесноком… Напиши, а?
— Ладно уж. Смотри, луна какая.
— Круглая. И ночь как в деревне перед сенокосом: тревожит. У меня уже все тело ломит, зудится: скорей бы ехать. Ох и понесет нас по волнам!
«По морям, по волнам, нынче здесь, завтра там…» — напевает Бажин. Он тоже роется в рундучке, как старпом. Нет, не роется, а бережно перебирает дедовы реликвии: секстант, карту побережья Белого моря, косынку, толстые цветные карандаши, часы песочные… Все это Настасья Тимофеевна привезла с Бела моря, узнав, что только один из внуков пошел по мореходной линии, да и то далеко в Сибири. Приехала погостить да и осталась насовсем. Куда ей было от баженого-то, любимого?
Бажин раскладывает на широком столе старый мореходный инструмент. Отдельно — плоский, обкатанный морской волной голыш, на котором неизвестный художник нарисовал деда. Смотрит Андрей Тимофеевич спокойно. Густая борода волной спадает на грудь. Смотрит, будто напутствует в трудном предстоящем пути.
Капитан садится в кресло. Прикидывает мысленно весь маршрут, все плесы, яры, перекаты и… команду в разных случаях.
Вот растерянно сжал губы Алексей на коварном Абалакском повороте… прыгнул в воду за упавшим Вадимом Соломатин… неторопливо спускает за ними шлюпку Корытов… на пустынном причале, смущаясь ее слез, утешает маму Коля Гвоздик… один он у нее…
Бажин, сам того не замечая, ставит ребят в разные, случавшиеся ранее, обстоятельства, будто проверяет их. И в общем-то доволен командой.
А над пароходом распростерлась ночь. Над пароходом, над побережьем, над всем огромным тюменским краем. Весенняя, волнующая… Ночь перед первой нефтяной навигацией.