День пламенеет
Шрифт:
— Дела! — ахнул Пламенный. — А что неладно с моими делами? Я веду игру честно и открыто. Тут никаких обманов нет, а этого далеко нельзя сказать о делах других парней, будь это операции крупных дельцов или шулеров и надувательство мелких лавочников. Я веду игру по всем правилам, и мне не приходится лгать, плутовать или нарушать свое слово.
Диди с облегчением приветствовала перемену разговора и удобный случай высказать все, что было у нее на уме.
— В древней Греции, — начала она педантически, — хорошим гражданином считался человек, который строил дома, сажал деревья… — Она не закончила своего исторического экскурса и поспешила вывести заключение. — Сколько домов вы построили? Сколько деревьев вы посадили?
Он нерешительно покачал головой: он не понимал, к чему она клонит.
— Два года назад, — продолжала она, — вы приперли к стенке угольную промышленность… Вы скупили уголь…
— Только здесь, — вспомнил
— Но этот уголь добыли не вы. Однако вы подняли его на четыре доллара за тонну и заработали кучу денег. Это была ваша деловая операция. Вы заставили бедняков платить за уголь дороже. Вы играли честно, как вы сказали, но вы засунули руку в их карманы и забрали их деньги. Я знаю. Я топлю камин в своей комнате в Беркли. И вместо одиннадцати долларов за тонну угля из Рок-Уэллса я платила в ту зиму пятнадцать. Вы ограбили меня на четыре доллара. Я могла это выдержать. Но тысячи бедняков выдержать не могли. Вы можете называть это законной игрой, но, на мой взгляд, это был настоящий грабеж.
Пламенный не чувствовал замешательства. Для него это не было откровением.
Он хорошо запомнил ту старуху, занимающуюся виноделием на холмах Сонома, и миллионы подобных ей людей, созданных для того, чтобы их грабили.
— Послушайте, мисс Мэзон, я согласен, что тут вы немножко меня поддели. Но вы уже много лет видели меня в деле и знаете, что обычно я не трогаю бедняков. Я охочусь за крупными дельцами. Вот моя добыча. Они грабят бедняков, а я граблю их. То дело с углем — случайность. Тогда я шел не против бедного люда, а против крупных парней, и я их нагрел. Случайно подвернулись по дороге бедняки и тоже пострадали, вот и все.
— Разве вы не видите, — продолжал он, — ведь все это — игра. Каждый играет так или иначе. Фермер со своим урожаем ведет игру против природы и рынка. Так же поступает и Стальной трест Соединенных Штатов. У большинства людей все дело сводится к ограблению бедняков. Но таким делом я никогда не занимался. Вы это знаете. Я всегда охотился за грабителями.
— Я потеряла нить, — призналась она. — Подождите минутку.
И некоторое время они ехали молча.
— Мне это представляется яснее, чем я могу объяснить, но приблизительно дело обстоит так. Есть работа подлинно хорошая и полезная, и есть работа… ну, скажем, нехорошая. Фермер обрабатывает землю и выращивает хлеб. Он делает что-то хорошее для людей. Отчасти, он по-настоящему что-то создает, создает этот хлеб, который насытит голодающих.
— А потом железные дороги и рыночные спекулянты отнимут у него этот самый хлеб, — перебил Пламенный.
Диди улыбнулась и подняла руку.
— Подождите минутку. Вы собьете меня. Это не беда, если они отнимут у него весь хлеб, так что он сам будет голодать. Суть в том, что пшеница, которую он вырастил, осталась. Она существует. Разве вы не понимаете? Фермер создал что-то, скажем, десять тонн пшеницы, и эти десять тонн существуют. Железная дорога тянет эту пшеницу на рынок тем, кто будет ее потреблять. Это тоже нужное и полезное дело. Это все равно, что кто-нибудь принес вам стакан воды или вынул у вас соринку из глаза. Что-то было сделано, создано, так же как и пшеница.
— Но железные дороги здорово грабят, — возразил Пламенный.
— В таком случае работа их отчасти полезна, а отчасти вредна. Теперь перейдем к вам. Вы ничего не создаете. Когда вы кончите свое дело, ничего нового не появится. Все равно, как с углем. Не вы его добыли. Не вы его доставили. Не вы перевезли его на рынок. Неужели вы не понимаете? Вот о чем я думала, говоря о деревьях и постройке домов. Вы не посадили ни одного дерева и не построили ни одного дома.
— Я и не знал, что на свете есть женщина, которая может так рассуждать о делах, — восторженно прошептал он. — И тут вы меня подцепили. Но все же и я со своей стороны немало могу сказать. Теперь слушайте меня. Я буду говорить по пунктам. Пункт первый: мы живем очень недолго, даже самые лучшие из нас, — смерть наступает рано. Жизнь — крупная азартная игра. Одни рождаются счастливчиками, а другие неудачниками. Каждый садится за стол, и каждый старается кого-нибудь ограбить. Большей частью их самих грабят. Они по натуре своей сосунцы. Какой-нибудь парень вроде меня приходит и сразу раскусывает, в чем тут дело. Мне предоставлялся выбор. Я мог пойти в стадо сосунцов или в стадо грабителей. Как сосунец, я не выигрываю. Даже крошки хлеба выхватываются из моего рта грабителями. Я работаю всю свою жизнь и умираю за работой. И никогда мне не представится случая выдвинуться. Всегда будет только работа, работа и работа. Говорят, что труд почетен. А я вам говорю, что в такомтруде ничего почетного нет. Но у меня был выбор: я мог пойти в стадо грабителей, и я пошел к ним. Я играл
так, чтобы выиграть. И я добился выигрыша — денег, автомобилей, сочных бифштексов и мягких постелей.Пункт второй: разница невелика — быть ли грабителем наполовину, как эха железная дорога, поставляющая пшеницу на рынок, или настоящим грабителем, то есть тем, кто грабит, как делаю я. А кроме того, такой половинчатый грабеж — слишком вялая игра для меня. Таким путем слишком быстро не выиграешь.
— Но зачем вам нужно выигрывать? — спросила Диди. — У вас и так уже много миллионов. Вы не можете ездить сразу в нескольких автомобилях и спать одновременно в нескольких постелях.
— На это я отвечу. Пункт третий: люди и животные устроены так, что вкусы у них различные. Кролик любит вегетарианскую диету. Рысь любит мясо. Утки плавают, цыплята боятся воды. Один человек собирает почтовые марки, а другой бабочек. Этот увлекается картинами, а тот яхтами, а еще кто-нибудь охотой за крупным зверем. Один считает, что скачки и есть «Оно самое» — «Оно» с большой буквы, а другой величайшее наслаждение находит в актрисах. Все они ничего не могут поделать со своими вкусами. Так уж они устроены, и что они могут тут изменить? А я люблю азарт. Мне нравится вести игру. И я хочу, чтобы игра была крупная и шла живо. Такая у меня натура. И я веду игру.
— Но почему вы не делаете добра со всеми вашими деньгами?
Пламенный расхохотался.
— Делать добро с моими деньгами! Да это все равно, что дать по физиономии Господу Богу, сказать ему, что он не знает, как ему управлять своим миром, и вы будете премного благодарны, если он отойдет в сторонку и уступит вам свое место. Размышления о Боге бессонницы у меня не вызывают, так что я подхожу к делу иначе. Не забавно ли — разгуливать с кастетом и тяжелой дубиной, разбивать головы людям и отбирать у них деньги, пока не наберется целая куча, а тогда, раскаявшись в своих приемах, ходить и перевязывать головы, пробитые другими грабителями? Предоставляю вам судить. Вот к чему сводится это добро, какое можно сделать со своими деньгами. То и дело какой-нибудь грабитель раскисает и начинает таскаться с походным госпиталем. Так сделал и Карнеги. В Питсбурге он разбивал головы в здоровых свалках, был там заправским разбойником, нагрел сосунцов на несколько сот миллионов, а теперь рассовывает им же эти деньги по мелочам. Забавно? Предоставляю вам судить.
Он свернул папироску и, усмехаясь, с любопытством наблюдал за ней. Его ответы и грубые обобщения, почерпнутые в суровой школе, сбивали ее с толку, и она отступила на прежнюю позицию.
— Я не могу с вами спорить, и вы это знаете. Как бы женщина ни была права, мужчины всегда имеют такой вид… то, что они говорят, звучит в высшей степени убедительно; тем не менее женщина все же убеждена, что они не правы. Но есть одна вещь — радость творчества. Если хотите, назовите это игрой, но все-таки, мне кажется, куда приятнее что-то создавав, что-то делать, чем целый день выбрасывать кости из стакана. Да знаете ли вы, иногда, для упражнения, или когда мне приходится платить пятнадцать долларов за уголь, я принимаюсь за Мэб и добрых полчаса чищу ее скребницей. И когда она становится чистенькой и блестящей, как атлас, я чувствуя себя удовлетворенной тем, что сделала. То же должно быть и у человека, который строит дом или сажает дерево. Даже если кто-нибудь, вроде вас, приходит и отнимает у него его дерево, все же дерево существует, и посадил его — он. Этого вы не можете отнять у него, мистер Харниш, со всеми вашими миллионами. Это — радость творчества, и она выше удовольствия в игре. Наверное, и вы когда-нибудь что-то создавали — бревенчатую хижину, там, на Юконе, или лодку, или плот? И неужели вы не помните, какое удовлетворение, какую радость вы чувствовали, когда это делали и после того, как работа была закончена?
Пока она говорила, в памяти его вставали вызванные ею воспоминания. Он видел пустынную равнину на высоком берегу Клондайка, видел, как вырастают бревенчатые хижины и склады, видел все хижины, какие он построил, и как день и ночь, в три смены, работают его лесопильни.
— Ну, мисс Мэзон, вы правы… до некоторой степени. Я построил там сотни домов и помню, как я гордился и радовался, глядя на них. Я и теперь горд, когда о них вспомню. А потом там был Офир — самое что ни на есть забытое богом оленье пастбище на берегу реки. Я превратил его в Великий Офир. Ведь я провел туда воду с Ринкабилли на расстояние восьмидесяти миль. Мне все говорили, что я не смогу этого сделать, но я сделал, и сделал сам. Плотина и шлюзы стоили мне четыре миллиона. Но вы бы посмотрели тогда на Офир — силовые машины, электрическое освещение, и сотни людей работают день и ночь. Кажется, я понял, что вы хотели этим сказать, — делать вещи. Я сделал Офир и, клянусь, из него вышла чертовски хорошая штука! Прошу прощения, я не хотел так выражаться. Но этот Офир! Я и сейчас горжусь им так же, как и в те дни, когда в последний раз глядел на него.