День сардины

— Кто работает, вы или я? — пробормотал я и направил ковш к смесителю. Спроггет был тут как тут и все видел.

— Какой дьявол это сюда вывалил? — спросил он, растирая смесь между пальцами. — Сделано не по инструкции.

— Зато по книжке, — буркнул я.

Спроггет крикнул малому, работавшему на скрепере:

— Убери это! Ни к черту не годится. — И, повернувшись ко мне, добавил: — Как и тот, кто это сделал.

Старик Джордж подошел к машине, чтобы заложить следующую дозу. История вышла неприятная, потому что все спешили, а тут задержка на целых полчаса. И еще неприятнее было видеть, как Спроггет и дядя Джордж рассматривали брак, а потом дядя Джордж повернулся ко мне и покачал головой. И вдобавок я понимал, что на этот раз никто ко мне не придирается — я сам был кругом виноват, и по моей вине могли пострадать двадцать человек.

Люди работали как черти, но кончили с опозданием почти на час, и это отнюдь не улучшило настроения, потому что заработали они всего по нескольку шиллингов и были все в мыле, хотя поспеть на матч еще могли. Первый матч сезона — его хорошо смотреть после легкой субботней смены. Я испортил им удовольствие. Спроггет, конечно, постарался, чтобы они знали об этом, но и без того все были мрачнее тучи. Даже бедняге Джорджу досталось.

Когда мы собирали инструмент, Спроггет подошел к нам.

— Вот что, Джордж с завтрашнего дня ты сам делай всю сложную работу, — сказал он. — А мальчишка пускай дрыхнет: во сне он ничего не напортит.

В общем я начисто осрамился — такую резолюцию выдвинул Спроггет, поддержали мои товарищи и единогласно принял я сам. День был душный, облачный. До самого вечера я носился на велосипеде, пригнувшись к самому рулю и поднимая ветер. Но это меня не успокоило. Я словно ехал внутри большой медной печи по нарисованной дороге, и мне почему-то казалось, что если я выеду за фабрики на береговое шоссе, то там будет пустота, как на краю света. Я сел на скалу и стал слушать, как шумят на пляже. Там было, может, две тысячи детей, и все плакали, так что я сам чуть не разревелся. Назад я ехал ровно двадцать две минуты. У меня оставалось еще четыре часа.

— Садись за столик, — сказал сержант. — Весь город как вымер, за целый день ни души.

— Жарища, — сказал я.

— Быть грозе.

— Лишь бы прохладней стало, — сказал я. — Не выпить ли нам пивка, сержант?

Мы выпили по бутылке прямо из горлышка. Пиво было теплое, и я с таким же успехом мог бросить деньги в канаву.

— Мне все обрыдло, сержант.

— Сколько лет не слышал этого слова, — сказал он, — а в мое время, если человеку все обрыдло, никто и внимания не обращал, это в порядке вещей считалось.

— Вот и со мной так.

— Как же так! — сказал он. — У тебя ведь вся жизнь впереди.

— Вот все говорят о жизни, сержант. А что это за штука? — спросил я. — Что она дает? — И я поглядел на его деревянную ногу, лежавшую на табуретке.

— Мне-то могло быть и хуже. Многим хуже пришлось, — сказал он. — Раненые валялись на земле, кричали, звали на помощь, а мы не могли к ним пробраться. Мне повезло — уцелел. А потом — автомобильная катастрофа в Риме, и очнулся я уже без ноги.

— Вы на днях как раз про Рим хотели рассказать, про девушку.

— Ах, да, — сказал он. — Про девушку.

— И что-то сказали про ноги.

— Про ноги! Смешно, ей-богу, но в то время было не до смеху. Я тебе расскажу. Она чуть с ума меня не свела.

— Кто, девушка?

— Нечего удивляться. Много ли ты знаешь о девушках? Только и умеешь проводить после танцев сопливую девчонку, держать ее за руку, обжиматься на улице. Нет, ей-богу, ничего ты не знаешь.

— Простите, сержант, — сказал я. — Конечно, опыт у меня небольшой.

Иногда я ловко умею врать.

— Где уж тебе… — сказал он со смехом.

— Так что же про ноги?

— Ты еще молод, не следовало бы тебе рассказывать. — Но он уже ударился в воспоминания. — Солдата тоже нужно понять. Много лет не был дома, все время в походе, вокруг одни только продажные женщины.

— Проститутки?

— Аферистки. А это все равно, как вот теплое пиво — его с таким же успехом можно в канаву вылить… И это самое худшее. Те женщины, о которых мечтаешь, не про тебя, ясно? Иначе ты сам не захотел бы их.

— Понимаю, — сказал я.

— Ну нет, это ты врешь. Две вещи тебе не понять: боль от ран и тоску по женщине. Это невозможно себе представить. Взять хоть Лючию — я на нее истратил миллион лир, а то и все два, хоть она никогда ничего не просила и предупредила меня, что я это напрасно делаю. Добрался до родника, а напиться не могу, воды нет… Под конец я совсем сдурел, ходил, как лунатик. Говорил ей: «Сними туфли, Лючия мио». Она бросала на меня этакий взгляд, и хоть я мало чего мог сказать по-итальянски, зато выкатывал глаза, а когда она снимала туфли, хлопал в ладоши. У нее были красивые ножки. Загляденье. Я часто гладил их, и она гладила меня по волосам. Однажды я их поцеловал — одну, потом другую.

— А потом что?

— Ну, ласкал я эти ножки, покуда не изнемог, а она уж и вовсе голову потеряла. И вот один раз она дала себе волю. Схватила туфлю и отколотила меня, крича что-то на своем языке…

— Что же она кричала?

— Много, всего и не упомнить. Но последние слова застряли у меня в памяти: «Я не женщина!..» Но она была женщина, да еще какая! — Его глаза уставились в пустоту. — В ту ночь я напился из родника. И эта ночь заставила меня забыть все на свете.

— Вы женились бы на ней?

— Конечно, если б только она согласилась, но на другой день я как во сне вел штабную машину, полную всяких начальников, и хотел обогнать грузовик. Я остался без ноги, а Лючия потеряла все.

Я часто об этом думаю. Убеждаю себя, что, если бы пришлось выбирать — вернуть ногу или Лючию, я все-таки выбрал бы ногу… а потом мне приходит мысль, что я мог бы и не встретив Лючию все равно потерять ногу или даже жизнь.

— Все это мура, — сказал я.

— Да, мура. Но послушай моего совета — если в роднике есть вода, напейся, чтоб потом обидно не было. — Он посмотрел мне в лицо и вдруг понял все как есть. Во всяком случае, он засмеялся, весь затрясся от смеха и схватил меня за плечо. — Прости, пожалуйста, — пробормотал он. — Но если бы ты мог видеть свое лицо…

6

Я увидел свое лицо в тот же вечер. Это было в уборной в «Альбионе» — я воспользовался последними минутами перед концом второго боевика. Носарь и Малыш-Коротыш пошли в задний ряд, где обычно сидят влюбленные, а мы вывинтили все лампочки, кроме одной. После этого я пошел умыться. Голова у меня трещала и раскалывалась. Вот я и решил намочить лоб — может, полегчает. В уборной пахло мочой и раковина была полна туалетной бумаги, разорванной зачем-то на узкие полоски. Я сунул голову под кран. От головной боли и страха у меня мутилось в мозгах. Я вымыл лицо карболовым мылом, которое кто-то разрезал на кусочки бритвой, и вытерся носовым платком. А потом долго и внимательно разглядывал себя в зеркало.