День сардины

Он лежал на булыжниках с перекошенным лицом, и я сперва подумал, что он напоролся на нож, как иногда показывают в кино. Встав около него на колени, я спросил:

— Что с тобой, Носарь?

— Ага, друг! — сказал он, наконец, давясь от смеха. — И ты ножа испугался?

Я чуть не пнул его ногой. Но вдруг понял, что это ни к чему — он уже не имел надо мной власти. Лучше уйти и бросить его здесь.

— Эй, Артур, куда ты? — Он сел. — Ты что, шуток не понимаешь? Артур! — Я не ответил. — Вернись, Артур, я больше не буду!

Я был тогда очень молод, и дружба много для меня значила. Но я не отозвался. Я выскочил через лазейку в заборе и побежал со всех ног, чтобы не слышать его голоса.

Не в том было дело, что, дав слово, он сразу же его нарушил. И, конечно, решил это с самого начала. И не в том, что я так уж боялся ножа, кто бы его ни пустил в ход — Носарь или Келли. Я убежал, потому что Носарь был мне совсем чужой. Я только воображал, что мы друзья. А он был чужой. Хотя нам часто бывало весело вместе, все же это был чужак, который только надел маску Носаря. А когда маска упала, мне ничего не оставалось, как бежать без оглядки.

VIII

l

ело все в том, что мы совсем не знали друг друга. Я оттого и убежал, что вдруг понял это. Я не просто убегал от Носаря — нет, я убегал от всех, кого, как мне казалось, я знал. И еще я понял, что хотел убежать от чего-то, что открыл в самом себе, — помните, зеркало в уборной? Я как идиот разглядывал свое лицо, недоумевая, как могут люди меня не любить и не верить мне. Еще детьми мы, насмотревшись всяких фильмов, часто играли в благородных и злодеев. Никто не хотел быть злодеем, но кому-нибудь приходилось уступать, иначе игра не получалась. Не знаю, как другим, а мне никогда не удавалось убедить себя, что я могу быть злодеем. Но, честно говоря, игре это никогда не мешало, и постепенно до меня дошло, что другим так же легко считать меня плохим, как мне самому — хорошим. Я считал плохим своего лучшего друга, а это все равно, что самому быть на его месте. Вы, конечно, подумаете, что я спятил, но я именно это понял и оттого убежал.

Не стану писать репортаж о том, как я давал кросс в тот вечер, оставив Носаря на дворе склада. Просто представьте себе, что я бежал со всех ног, думая о своем, и ничего вокруг не видел.

Я завернул за угол и вдруг наткнулся на двоих полисменов.

— П-простите, — сказал я и попятился. Один из них подошел вплотную.

— Куда спешишь, сынок? — спросил он.

Я пискнул, что, мол, обещал быть дома к десяти часам.

— Эх, вот если б мои дети бегом бегали, чтобы поспеть домой вовремя! — сказал он.

Но второй был не так прост.

— Похоже, что он бежит после драки или чего-нибудь в этом роде, — сказал он.

— Да что вы, сержант. Я засиделся у своего двоюродного брата, мы телевизор смотрели. Честное слово, мой старик с меня шкуру спустит.

— Ладно уж, пускай бежит, — сказал первый, дружелюбно потрепав меня по плечу.

Меряя мостовую, я услышал, как они вдруг заорали: «Стой! Стой!» Может, потрепав меня по плечу, он выпачкал руку в крови. Не знаю. Они гнались за мной до конца улицы, но я опередил их ярдов на десять и шмыгнул за угол, а там было несколько перекрестков. Я этим воспользовался, пробежал два переулка и нырнул в третий. Ворота углового дома были открыты. Я проскользнул в ворота и тихонько затворил их за собой. В подворотне было темно. Видно, хозяев не было, а свет из окон соседних домов задерживала высокая стена.

Я слышал, как они протопали мимо, подождал минут пять — недаром Носарь научил меня всегда сохранять хладнокровие — и повернул назад, туда, откуда прибежал. Но, верьте или нет, они стояли в какой-нибудь сотне ярдов от ворот. И снова началась гонка. В конце концов я выскочил на Шэлли-стрит и уже почти добежал до главной улицы, как вдруг увидел огни и услышал свисток. Спасло меня лишь то, что они не успели еще свернуть за угол, а я уже был возле миссии «Золотая чаша».

Я влетел в пышно разукрашенную прихожую. Лестница вела в темноту, к застекленной церковной двери. Стены дрожали от гимна про какую-то пустынь, и я неслышно прикрыл за собой входную дверь. Я слишком запыхался, чтобы идти в церковь. Мало сказать — запыхался: у меня сердце чуть не выскочило из груди. Я заполз по лестнице наверх и сел возле двери, чтобы отдышаться, а звуки гимна все нарастали, стены тряслись, хор гремел, словно американская кавалерия, скачущая с холма, только вместо воинственных криков раздавались «Аминь!» и «Аллилуйя!»

Это меня как нельзя более устраивало. Я чувствовал себя в безопасности.

Пение смолкло, и кто-то начал читать молитву. Я догадался, что читает молодая девушка. Будь это старуха или мужчина, я не обратил бы на молитву внимания: ребенком я ходил в воскресную школу и слышал их чертову пропасть. Но молитву читала девушка, и голос ее звенел.

В этом голосе была искренность. Он звучал, как флейта, которая вместо нот наигрывает слова. Читала она нараспев.

Словно она за меня молилась, и молитва была похожа на стихи:

Господи всеблагой, Милосердный Христос, Свой пресветлый лик Не отринь от нас. Господи, с престола воззри твоего, Господи, яви нам милость твою. Спаситель, даруй исцеление души Недостойным рабам своим. Господи, спаси и помилуй нас, Помилуй наш грешный мир, Не оставь молодые души, Ввергнутые в пучину греха. Боже, единый и милостивый, Услышь моление мое, Исполни меня духом твоим Человеческого ради спасения И сподобь хоть одну душу грешную Обратить ко вере святой Аминь!

Они спели еще один гимн, и какой-то мужчина прочел короткую молитву, но я слышал только голос девушки, звучавший, как флейта. А потом они стали расходиться. Я весь дрожал — слишком много было переживаний для одного вечера — и не затесался вовремя в толпу, пока они разговаривали, К тому же я хотел увидеть эту девушку. Мимо меня прошли десятка два людей, а она все не показывалась. Я уже решил уйти — правда, дверь церкви была открыта, и я слышал чей-то голос, но приходилось рисковать.

Я спустился с лестницы. Но тут из двери вышел старик, обнимая за плечи девушку.

— Давно уж не было такой удачной службы, как сегодня, Дороти, — сказал он. Потом поднял глаза и увидел меня. Надо отдать ему справедливость — он не рассердился и не стал орать.

— Здравствуй, брат, — обратился он ко мне. В первый раз в жизни меня назвали братом, и я не знал, что отвечать.

— Здравствуйте, мистер, — сказал я.

— Это мой папа, пастор Джонсон, — сказала девушка.

— Очень приятно, — сказал я.

Теперь я по крайней мере знал ее имя и фамилию — Дороти Джонсон; но я чувствовал, что пройдет немало времени, прежде чем я решусь взглянуть ей прямо в лицо, да и вообще неизвестно, решусь ли. Когда я теперь думаю о ней, то не могу вспомнить, как она была одета, — кажется, в бумажное зеленоватое платье с поясом. Но это не имело никакого значения, точно так же как ее рост, фигура, лицо. Немного, правда? Я хочу сказать — немного для того, чтобы сохранить в памяти на долгие годы, может быть, на целых шестьдесят или семьдесят лет. Светлые волосы, серые глаза, не накрашенная, одета просто — я хочу сказать, ей незачем было украшать себя, во всяком случае для меня. Другое дело — ее голос и вера.

Клянусь, никогда в жизни я не встречал такой девушки. И такого человека, как ее старик: высокий, худой, лысый, с добрым лицом и острыми глазами.

— Ничего не бойся, — сказал пастор. — Не прячься в темноте. Всегда иди прямым путем к спасению. Смело прыгай через пропасть, если на другой стороне ее обитель благодати.

Потупившись, я сказал:

— Ну что ж… спасибо.

— Закрой дверь, Дороти, — сказал пастор. — Надеюсь, молодой человек выпьет с нами чашку чаю.

— Нет, спасибо, мне нужно идти.