День сардины

И вдруг мне представилось, что я сам был этой старой пятнистой собакой, когда она была еще живая, конечно. И меня бросили за борт. Сначала я был маленьким человечком, который метался в ее черепе. Над головой у меня что-то светилось — ярко, как лампы дневного света в метро, а пониже были два глаза-иллюминатора. Я несколько раз обежал эту каюту в ее черепе и чуть не задохнулся — вонь стояла такая, хоть ножом режь, и запах был какой-то незнакомый. Потом присел в углу и решил, что, раз я все равно здесь, надо привыкать, и помаленьку привык. Немного погодя мне даже начали нравиться некоторые запахи, и я стал принюхиваться. Потом прыгнул вверх, к свету, хотел посидеть у огня. Но это был не огонь. Это было что-то липкое, и я увяз, как муха, меня стало засасывать. Я смотрел сквозь иллюминаторы, а может, они смотрели сквозь меня, и я увидел нижние жердины загородок, обочины тротуаров, траву; а внизу, как конвейер, убегало назад гудроновое шоссе. Работая всеми четырьмя лапами, я мог то стронуть его с места, то остановить, заставить двигаться медленнее или все быстрей и быстрей. От глаз мне было мало толку, но нюх у меня был, а нюх вполне заменял глаза. Я учуял цыплят, прыгнул, и сразу полетели перья; но это была только забава, и я сразу бросил ее, как только показались ботинки и манжеты на брюках. И тут я научился вилять хвостом, а ботинок пнул меня.

В воде была тьма тьмущая. Я не мог пошевельнуться. Вода была всюду — снаружи и внутри. Запахи исчезли, свет гас, меркнул с каждой секундой. Все мягкое вокруг меня стало черным и твердым, как камень. И меня свела последняя судорога, я весь изогнулся, раскинул лапы. Вода хлынула в меня, я задыхался, и не было радио, чтобы позвать на помощь. Для собак нет царствия небесного, а по реке долго плыть до моря. Начинался прилив. Тьфу, наваждение! Наконец-то оно кончилось, и я, выдернув жердь из загородки, оттолкнул пятнистую собаку подальше от берега; она поплыла, и хвост ее раскачивался на воде…

Я еле дождался четверти одиннадцатого. А потом часы бешено завертелись, словно время, как пятнистая собака, припустилось бегом на всех четырех лапах. У «Барбакана» нам делать было нечего, мы сразу ушли и спрятались в развалинах старого дома, на лестнице, футах в пяти над землей.

— Надеюсь, они не пойдут другой дорогой, — сказал Носарь. Он был весь желтый, и от него разило пивом.

— Значит, засада?

— Можешь назвать это нечаянной встречей. Только разговор у нас будет короткий, мы им с ходу вложим ума.

— Думаешь, ты с ним справишься?

— Обо мне не беспокойся, я все обмозговал.

— А вдруг у него нож?

— На танцы он с ножом не ходит.

— А у тебя правда ничего нет?

Он щелкнул языком.

— Слушай, друг, положись на меня. Сказал я тебе, не будет никакого железа, ты что, хочешь обыскать меня с магнитом?

— Ладно, верю на слово.

Наверху, у лестницы, послышались голоса и смех.

— Глянь по-тихому из-за угла, надо убедиться, что их только двое, — сказал он.

Один был длинный — Мик, а второй пониже, этого я должен был взять на себя. Он насвистывал какой-то мотив и бодренько скакал по лестнице. У него были крепкие ноги, как у прирожденного боксера, и свистел он чисто, звонко и очень правильно.

— Двое. — Обернувшись, я увидел, как он что-то быстро спрятал за спину. — Ты же обещал, что железа не будет!

— Заткни трубу!

— А я, дурак, поверил…

— Вот чего: или не вякай, или беги отсюда.

Я твердо решил, что не дам ему пустить в ход эту железяку. Довольно он мне мозги вкручивал. Мик и его приятель были теперь почти под нами, я схватил Носаря за руку. Но вырвать эту холодную штуку я не мог: она была словно приварена к его пальцам.

— Пусти, сволота! — прошипел он и схватил меня за горло. Я оторвал его руку и стал выкручивать — в тот миг я хотел только одного: сломать эту руку, причинить ему боль. Он выронил железяку. Она стукнулась о лестницу и покатилась вниз по ступеням. Мы замерли. Стук был очень громкий. Свист оборвался. Тот, второй, вскрикнул:

— Кто это?

Носарь корчился рядом со мной. Это его смех так разбирал.

— Кошки, наверно, — сказал Мик.

— Пускай пройдут, — шепнул мне Носарь.

Второй снова засвистел, но как-то неуверенно. Почуял неладное. Их длинные тени плясали по земле; вот они поравнялись с нами.

— Пора! — шепнул Носарь и прыгнул.

Но, видно, неудачно прыгнул — я услышал стон; потом он сказал, что напоролся на локоть Мика. Второй сразу присел, как боксер, приготовился защищаться, а про Мика и думать забыл.

Я спрыгнул на землю и сказал ему:

— Беги! — Он побледнел. «Ну, с этим справиться — раз плюнуть», — подумал я и толкнул его: — Жми по-быстрому!

Он отпрыгнул и ударил меня правой в грудь, чуть с копыт не сбил, а потом врезал левой.

Я услышал крик Носаря:

— Артур, выручай!

Но мне было не до него: этот малый молотил меня за милую душу. Надо правду сказать, боксер он был хороший, но очень уж увлекся, оступился и — хлоп! — полетел вниз. Шмякнулся он крепко, и я решил, что с него хватит. Носарь стоял на коленях, схватившись за живот, и голова у него поникла, как увядающая лилия, только не хватало ему воздуха, а не воды. Я сразу понял: главное — не дать Мику снова ударить его ногой, но побоялся отвернуться — а вдруг он у меня за спиной нож вытащит. И тут я наступил на кастет. Я поднял его и надел, — он был мне точно по руке, — и увидел, что Мик уже занес ногу. Я перехватил ее левой рукой, выпрямился и въехал ему в челюсть. И до чего ж это было приятно — никогда не забуду. Чистая работа — даже звон пошел, как будто битой по мячу ударили, и этот тип сразу с копыт сковырнулся. Рухнул, как старая печная труба. И вдруг мне страшно стало, я сразу весь сник. Он лежал, как мешок с картошкой, и перевернуть его у меня силенок не хватило. Я взял его за руку и попробовал нащупать пульс. А тот, второй, смотрел на меня снизу.

— Суки, так вас и так!.. — крикнул он. — Вы его убили!..

— Ни хрена ему не сделалось, — услышал я свой голос. — Пошли, Носарь. Надо рвать когти.

— Все равно я вас запомнил, — сказал он.

Носарь встал, все еще держась за живот.

— Поговори еще, — сказал он. — Пикни только, душу выну!

Видя, что нас теперь двое против одного, тот малый заткнулся. Но я знал, что молчать он не станет. И боялся, как бы Носарь еще какой-нибудь номер не выкинул.

— Идем, — сказал я.

Но прежде чем мы дошли доверху, тот, второй, как дунет вниз по лестнице. Мы тоже — только в другую сторону. Даже на шоссе, где было полно машин, мы не остановились, нам в тот вечер казалось, что мы сами любую машину сшибить можем. Две машины резко свернули, может, чтоб нас не задавить, а может, потому, что это, наверно, было дикое зрелище: Носарь бежал, скрючившись и держась за живот, как обезьяна, наряженная в костюм, и корчил гримасы от боли. Далеко за Венецианской лестницей мы остановились и пролезли через дыру в заборе. Он хотел сразу же сесть, но я ему не позволил — не забыл, как тот, второй, припустил вниз, и знал, что скоро все они сюда сбегутся. Мы дошли до пристани, еле держась на ногах. Я остановился только у старых складов, за которыми нас не было видно ни с одной из береговых дорог.

Носарь лег животом на холодные камни и лежал так, покуда не пришел в себя. Я, нахмурясь, смотрел на него.

— Есть вещи похуже ножа, — сказал я.

Он повернулся на бок.

— Поэтому я и взял кастет.

— Но ведь ты обещал!

— Хорош бы ты был без него. — И он снова начал смеяться. — Ну, брат, еще неизвестно, кого этот удар больше порадовал, тебя или меня. Слышу треск, поднимаю голову и… Эх, видел бы ты себя!

— А у него ножа не было, — сказал я, не слушая его.