День свершений

Тут Лота подходит, дай, говорит, посмотрю. Буркнул я что-то, мол, пустяки, заживет — не слушает. Запустила пальцы в шевелюру, нащупала рану — легонько-легонько. Застыл я, как пень.

Дед мой мастак был всякие старинные байки рассказывать, про королей там, рыцарей, принцесс… Сказки, одним словом. Так вот. Лота будто оттуда и явилась — в жизни такой красоты не видел, такого совершенства, даже холодок пробирает: да возможно ли?.. Нет, словами не передать — смотреть только да богов славить, что такое чудо сотворили. Забыл я про все: и про боль, и про кругачей, и что дело мое дрянь. Вот ведь как…

Я даже не сразу сообразил, что Бруно меня давно за плечо трясет: «Очнись, парень!..»

— Что такое? — включаюсь.

— Уходить надо, — говорит спокойно. — Идут сюда.

Тут до меня, наконец, дошло, вскочил, как ужаленный.

— Как идут?.. Кто?..

— Не знаю, — пожимает плечами Бруно. — Наверное — со Станции. Близко уже… У меня слух, парень, как у филина.

ОБИТЕЛЬ

Откуда у него такой слух взялся, я додумывал уже на ходу, как, впрочем, и все остальное. Дунули мы в горы — и вовремя.

Только через первый гребень перевалили от леса ярдов триста, — как вываливается оттуда видимо-невидимо кругачей, с роту, если не больше. У меня в глазах зарябило — откуда их столько? Пешие, с короткими карабинами, за плечами ранцы. Короче, совсем другая часть, не со Станции.

Не знаю, засекли они нас или нет, только сразу без передыху полезли вверх. И так резво — будто в горах родились. На плечах круглые погончики серебром поблескивают.

Ох, и не понравилось мне все это! Вчера патрули, сегодня кавалерия, теперь еще эти. Неужто все-таки война? Но с кем они в горах воевать собрались, там же и не осталось никого!

Переглянулся я с троицей, головой покачал.

— Плохо, — говорю. — Отсюда один путь — на Седловину. Свернуть некуда.

Ян вниз глянул, потом на меня.

— Ерунда, — говорит презрительно. — Обгоним!

Я ничего не сказал, подъем скомандовал. И хоть устал, как собака, и живот подвело — с утра ни крошки во рту! — а рванул в полную силу, без дураков. Вспомнил я, что за погончики у них на плечах: «серебристые духи» это, вот кто, самые отборные части сфероносцев, личная гвардия экзарха.

По счастью, я эти места как, свои пять знаю — вырос здесь. Дорога к Седловине действительно одна, но не всем известно, где срезать можно. Есть тут дикая тропочка, по самой кромке провала. Очень хорошая тропочка, не каждый идти по ней решится, а с поклажей — и вовсе не пройти. Слева стенка отвесная, гладкая-прегладкая, не зацепиться; справа ущелье без дна, только сизый туман клубится да рокот слабый где-то там речка в камнях бьется. А тропка сама — в ширину ступни.

Вот по ней я и двинул. Дело для меня привычное — к скале животом прижался и пошел семенить бочком. Тем более, налегке я, одна винтовка. И то озноб по коже! Вспомнил я про рюкзачки у троицы — весело стало. Я человек не вредный, но тут не до церемоний: кто кого?!

Перебрался я через самый пакостный выступ, жду, сердце стучит. Очень мне интересно, что мои друзья-товарищи сейчас делать будут: назад повернут или мешки свои к чертям собачьим побросают.

Минуты не прошло — ползут все трое, как приклеенные. И у каждого рюкзак, а у мордатого в зубах трубочка дымится — ну, дает! Я дышать перестал: все, сейчас гробанутся! Поздно уже рюкзаки сбрасывать, здесь и шевельнуться-то негде. Был как-то случай, мы дедом от хизмачей удирали. Тогда их двое тут сорвалось. Мы потом специально вниз лазали за оружием. Какой там — даже костей не нашли!

В общем, если бы я это своими глазами не видел, ни за что не поверил бы. Прошли ребята, уж не знаю, каким чудом-прошли! Даже не задержались, проскочили играючи, догоняют — и мне: «Давай, давай, парень, не задерживай!..»

Двинул я, как во сне, и до самой Обители в себя прийти не мог. Что ни говори, а не было у нас в горах человека, который бы с поклажей здесь прошел. Не слышал о таком и сам никогда бы не решился. Даже зауважал их, честное слово…

Вот так и добрались до монахов, быстро, еще засветло. Я прикинул, и получалось, что три-четыре сферочаса мы у серебристых выиграли. Не бог весть что, но хоть передохнуть можно.

Обитель древневеров — единственный живой уголок по эту сторону перевала. Тропа на Седловину как раз здесь проходит. Вокруг скалы отвесные, голо, дико. Вершин не видно — все в сизой дымке; внизу черным зеркалом — озеро. Мертвая голова называется. По форме — череп, даже глазницы есть — два круглых каменных островка. Сам монастырь прилепился на уступе: башня из неотесанных глыб с остроконечной крышей; во дворе — пристройки, тоже из камня. Все старое-престарое, еще до Первого свершения возвели, крыша рыжим мхом обросла, даже черепицы не видно. Раньше там древневерский крест красовался, пока его кругачи не сбили, теперь натурально — сфера бронзовая, хотя монахи ее не больно жалуют. Все, кто через Седловину идет, обычно здесь отдыхают. У монахов обет такой: путников принимать и кормить…

Подходим, Ян меня нагоняет. Веселый, как всегда, зубы скалит.

— Это что, — спрашивает, — приют альпинистов?

Черт их знает, городских, может, действительно что новое объявилось?

— Не слыхал о таких, — отвечаю. — Секта, что ли, новая?

Гляжу, челюсть у него отвалилась, промямлил что-то, отстал. И со своими: бу-бу-бу… Тихонько, чтоб я не слышал.

В общем, что хочешь, то и думай. То ли одичал я напрочь, то ли эти ребята с луны свалились! Это раньше так гозорили, еще до Свершения: с луны, мол, свалился! И сейчас говорят, хотя что это такое — поди, никто и не помнит. Мне дед рассказывал: раньше по ночам, в сфере такая хреновина круглая висела, вроде фонаря. Светила немножко. Полезная штука, сейчас-то ночью хоть глаз выколи!

В воротах сам отец Тибор встречает, все такой же тощий, маленький, головастый. Поседел, правда, и бороденка совсем козлиной стала, но ничего, крепенький еще. Он меня помнил, мы здесь с дедом не раз бывали.

Кланяюсь, говорю, что положено. Вижу, отец Тибор глазенки свои вытаращил — ну, ясно, Лоту увидел. Здесь, наверное, с Первого свершения женщин не бывало. Остальные монахи тоже повылазили, бородами трясут, пялятся, хрычи старые.

Дернул я старика — мол, торопимся, отче, не откажи бедным путникам… и так далее. Обычаи-то, спасибо деду, знаю.

Повели в трапезную. Здесь ничего не изменилось: каменные закопченные стены, очаг, длинный выскобленный стол; по углам гермы с ликам древневерских богов, вернее, святых — бог у них, у древневеров, один.

А вот с едой у монахов совсем худо стало. Вынесли нам по миске ячменной каши да по кружке кипятка. И все. А каши-то всего на донышке. Видать, обнищали монахи, раньше-то их местные подкармливали — и на гостей хватало.

В один миг очистил я свою миску, за кипяток принялся; что ел, что не ел… С такой жратвой нас серебристые в два счета сцапают. А друзья мои, смотрю, в мисках лениво поковырялись, отодвигают — не нравится, значит. Лота какой-то мешочек раскрывает, там разноцветные горошинки много, и мне протягивает парочку.