ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
Шрифт:
Ничего не проходит. Все только забывается.
Пусть читатель забудет все, написанное до сих пор. Пусть считает, что все, написанное до сих пор, написано курсивом. Пусть перелистает все, написанное до сих пор, остановится на этой странице и скажет себе: «История великого Верещагина начинается отсюда».
Карандашик повис в воздухе.
Тем более.
Ведь…
Снова раздался вой – мы и соседи уже однажды слышали его года полтора назад, в тот зимний субботний вечер, когда Верещагин выбежал из квартиры, чтоб оказаться в полупустом кинотеатре с девушкой Бэллой посреди сцены –
Вот этим всем и закончился прежний Верещагин. А новый возник уже утром, проснувшись в своей кровати.
Любовь всегда приносит в подоле плод: или возлюбленная рожает его в муках, или возлюбленный, отмучившись, рождается заново сам.
Он ложится в постель и пытается привычно выйти на связь, но сон бежит от глаз, ему отказано в контакте, его позывные уже недействительны, материнская грудь затянута в корсет. «Он созрел,- говорят о нем в верхах.- Он уже отлюбил». Ему разрешают сделать первый самостоятельный шаг – убирают поддерживающую руку, отказывают в связи, отрывают от материнской груди… Он вынужден идти на риск: сновидение собственными силами! Неслыханное самовольство!
Но отлюбившему разрешено неслыханное самовольство.
Он выстрадал на него право.
Главное, взять себя в руки. Не трусить.
«Забросим-ка его на Прекрасную Планету,- решают в верхах.- Ведь он отлюбил».
…Только не спутай, читатель – есть много говорящих: я отлюбил. Или: я отлюбила,- так даже чаще. Врут они. Не отлюбили – никогда не умели любить они.
Эта такая редкость: чтоб человек отлюбил.
Страшным криком новорожденного оглашает отлюбивший воздух родных мест, до высших этажей мироздания долетает этот крик, на седьмом небе слышен.
«Ишь опять кто-то благим матом орет,- говорят тогда в верхах.- Небось опять отлюбивший. Забросим-ка его на Прекрасную Планету. Может, выкарабкается».- «А не выкарабкается – туда и дорога»,- отвечают в верхах же.
Смелей, Верещагин! Ты уже отлюбил! Твоя тоска в веселости барахтается. Любовь принесла в подоле плод.
В Самом Укромном Уголке Вселенной, куда не залетали даже реликтовые фотоны, парила в одиночестве Прекрасная Планета, круглая, как бильярдный шар. Она была покрыта красными песками, и лишь у одного из полюсов, нарушая всеобщую гладкость и округлость, возвышалась Голубая Скала.
Миллион лет здесь длился ровно секунду, а миллиард – две. Ничего не происходило на покрытой красными песками Прекрасной Планете.
Но вот произошло.
Прислонившись спиной к Голубой Скале, сидел нестарый еще человек и горько плакал, глядя на красную пустыню, начинавшуюся у его ног и уходившую за горизонт.
Еще час назад он радовался удачному приземлению вместе с четырьмя коллегами по экипажу, а теперь – один как перст, и обратно на Землю дороги не знает.
О, перст судьбы!
Случилось вот что. Когда ракета, изрыгнув море огня и тучу черного дыма, тяжело опустилась на песчаный грунт Прекрасной Планеты и казалось, все трудности позади, вдруг выяснилось, что они только начинаются.
Они начались
в тот момент, когда командир экипажа захотел выйти из корабля, чтоб ступить на девственную почву неизведанной Прекрасной Планеты.«Зачем вы разуваетесь, Командор?» – спросил у него Главный физик экспедиции.
«Чтоб оставить на Прекрасной Планете первый след человеческой ноги»,- ответил Командор и, быстро стащив левый ботинок, стал расшнуровывать правый.
«Полагаю, ваша нога – не лучшая печать,- саркастически заметил Главный Физик и решительно стал разуваться рядом.- Наша цель – изучить этот неведомый мир, и с момента приземления главный здесь – я».
За его спиной раздался громкий хохот Главного Астронома.
«Это вам не лаборатория, парень,- отсмеявшись, сказал он Главному Физику, успевшему уже снять правый ботинок.- Мы где находимся? На небесном теле. И поэтому первым ступлю на него я, Главный Астроном».
И он сел на давно не мытый пол ракеты, чтоб удобнее было расшнуровывать ботинки.
Тут в спор вмешался четвертый участник экспедиции великовозрастный сынок известного мультимиллиардера. Его вынуждены были взять с собой, так как его папаша дал деньги на строительство ракеты. «К чему весь этот шум, ребята? – спросил он веселым и наглым голосом человека, у которого каждый день новые деньги.- Я дам всем вам по чеку на миллион долларов, и вы смирненько посидите, пока я прогуляюсь босиком по здешним окрестностям. Мне приятна мысль, что в учебнике истории появится фотография именно моей пятки. Кстати, это будет неплохой рекламой для нашей с папочкой фирмы, которая производит шикарные дамские туфли из кожи молодых аллигаторов, а также армейские ботинки для рядовых и сержантов из кирзы».
Но на выгодное предложение никто не согласился, каждый желал быть первым, ссора достигла такого накала, что, разувшись, они повыхватывали из-за поясов лучевые дезинтеграторные пистолеты и палили друг в друга до тех пор, пока все не упали замертво.
А пятый остался. Пятым был журналист, газетный писака, которого взяли в экспедицию для того, чтоб он потом описал полет в Самый Укромный Уголок Вселенной и приключения на Прекрасной Планете в какой-нибудь Желтой Газете. Он добросовестно трудился всю дорогу, занося в блокнот подряд – и впечатления от шикарного вида из иллюминаторов, и разговоры членов экипажа; он жил только интересами будущих читателей и готовился сообщить им как можно более полную информацию об историческом полете. Он и ссору коллег записывал, сидя в отдалении, а когда поставил последнюю точку, то вокруг лежали уже одни только босые трупы…
Теперь он плакал, привалившись к Голубой Скале,- единственный человек на Прекрасной Планете! – и его горькой безысходной тоске не было конца.
«Зачем я жив? – думал он, слезы струились по его лицу.- О, проклятая профессия, вечное одиночество! Всегда присутствовать, но никогда не участвовать, быть свидетелем, но не вершителем, оценщиком, но не ценностью, певцом, но не воспетым. Становиться на чью-то сторону, но всегда оставаться посторонним».
Слезы иссякали. «Господи, они даже не удосужились выстрелить в меня!»
На следующее утро Верещагин легко открыл глаза. Он был пуст, как только что изготовленный сосуд.
Он отправился в институт, но не в лабораторию, а к директору, и протянул ему заявление с просьбой об отпуске. «Узнаю свои молодые годы»,- сказал директор, его взгляд, направленный в потухшие верещагинские глаза, пыл проницательно понимающ. «Предоставить!» – написал он на заявлении.
«Молодые годы? – переспросил Верещагин.- Какие? Мне уже скоро сорок».