ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

«Агонов,- представляется незнакомец.- Если помните, я звонил вам. Книгу о спиралях вы все еще держите? Зачем вам спирали?»

Верещагин вспоминает: примерно неделю тому назад действительно звонил какой-то странный субъект, задавал тот же вопрос: зачем Верещагину книга о спиралях, он, видите ли, сам хотел ее взять, но в городской библиотеке сказали, что книга на руках, он очень удивился: оказывается, в их унылом городе живет еще один дурак,- он так и сказал: еще один дурак, который интересуется спиралями, и вот звонит, узнал у библиотекарши номер телефона,- он считает, что два дурака-идеалиста, интересующиеся спиралями, обязательно должны встретиться, и хочет узнать, в какое время Верещагин соизволит быть дома. Верещагин ответил тогда довольно резко, что не знает, в какое время соизволит, что он вообще ничего наперед не знает, назойливый незнакомец ухватился было за тот факт, что Верещагин дома сейчас. «Нет, нет, я ухожу, мне некогда!» – закричал Верещагин, положил трубку, думал, отвязался, но вот явился-таки навязчивый любитель спиралей,- наверное, в библиотеке раздобыл адрес, нахальный тип. «Я навел о вас справки,- говорит он.- Вы научный сотрудник института искусственного минерального сырья. Вы – кандидат наук. А что это значит? Это значит, что вы карабкались в гору и уже доползли до какой-то вершины. Ученым, как и альпинистам, может стать только тот, кто карабкается. А я – летаю,- он декламирует стихи: – Орел, с отдаленной поднявшись вершины…- и до конца.- Я сажусь на вершины,- говорит он.- Я приношу оттуда огромный камень и говорю: это с недоступной вершины. А ученые вроде вас спрашивают: если с недоступной, то как ты достал, где след, который ты проелозил брюхом, пока полз на эту вершину? Но я не полз. Я – летел. Поэтому мне не верят. Я послал в Академию наук сто писем, и в каждом – по камню с вершины. А мне отвечают: покажи дорогу, по которой ты к нему дополз? А разве я дополз? Это вы все – пресмыкающиеся, улитки, ящерицы. Я же – птица. Я – Агонов! Я даю вам истину, а они требуют путь к ней. Членистоногие!»

Он идет по прихожей, нахально врывается в комнату. Верещагин кричит: «Что вы делаете!» – потому что гость усаживается прямо на разложенные по дивану листки. «Это ваша докторская диссертация?» – спрашивает Агонов и устраивается на листках поудобнее.

Ему не нужно много времени, чтоб освоиться в незнакомой обстановке. Едва усевшись, он сообщает: сегодня расшифровал древние надписи этрусков. Может быть, поэтому и возбужден чуть больше, чем следовало бы. Вы не обращайте на меня внимания, говорит он,- листки верещагинских черновиков шуршат, трещат и лопаются под мим. Агонов не толст, но массивен, ему за пятьдесят, это колоссальный труд – расшифровать этрусские надписи, говорит он, ровно две недели он не спал, не ел, но результаты налицо. Пришло время вплотную заняться спиралями, не отдаст ли Верещагин взятую в библиотеке книгу? Зачем она ему? Он же не специализируется по спиралям? Ученые всегда в чем-нибудь специализируются. Это он, Агонов, вольная птица, сегодня может заниматься этрусками, завтра спиралями, а послезавтра…

После спиралей он намерен заняться ночными бабочками. Он хочет выяснить, зачем им красивая и яркая раскраска, если они летают ночью, когда никто не видит их прелестей?

У него уже есть кое-какие идеи на этот счет. Нет, нет, пусть Верещагин не спрашивает; закончив работу, он сам расскажет, он надеется, что их знакомство продолжится. Но бабочки – после спиралей, а сейчас – не отдаст ли Верещагин библиотечную книгу? Когда будет закончено с бабочками, на очереди скульптурная группа, в центре которой – царь Крез. Не знает ли Верещагин, где здесь в окрестностях хорошая глина? Верещагин не знает царя Креза? «Богат как Крез» – это выражение ему, можно надеяться, известно? А сам Крез… Это интереснейшая фигура, если Верещагин перестанет бегать по комнате и сядет, он узнает, кто такой Крез. Последний лидийский царь. Десятый век до нашей эры. Был сказочно богат. Все считали его счастливейшим человеком на земле: отождествлять счастье с богатством – проклятие, тяготеющее над всеми развитыми цивилизациями… Верещагин не согласен с этой мыслью? Ах, он не согласен с тем, что Крез жил в десятом веке… В девятом? Значит, Верещагин знает Креза? Но это не имеет никакого значения, послушать, что расскажет о Крезе Агонов, ему все равно будет полезно… Итак, жил себе этот благополучный мидийский царь и не тужил, считал себя счастливейшим человеком, потому что богат, но тут вдруг появляется бродячий мудрец и говорит ему: «Не могу тебя, Крез, считать счастливым, ибо счастлив лишь тот, кто счастлив в конце.- И добавляет: – Окончательная судьба тех, кто удачлив, как правило, печальна». Крез, конечно, возмутился: все соседние царьки завидуют его благополучию и богатству, а этот оборванец воротит нос,- одним словом, он выгнал мудреца вон, а через несколько лет могучий ассирийский царь Кир одним махом захватывает все малоазиатские государства, в том числе и Лидию, все подчистую грабит, а захваченных владык велит сжечь скопом. То есть всех вместе. На одном костре. Навалили большую кучу дров, сверху поставили связанных пленников, царю Киру вынесли кресло, чтоб он мог созерцать красивое зрелище в удобстве… Дрова постепенно разгораются, бывшие монархи стоят понуро, их можно понять, но один из пленников улыбается. Это, как вы догадываетесь, Крез. Пламя вот-вот начнет лизать его ноги, а он улыбается себе и улыбается – странной улыбкой. Любопытный как ребенок Кир велит погасить костер и принести к нему этого весельчака. Так и сделали. «Чему ты улыбался?» – спросил Кир. И Крез рассказал ему все как было – и о своем богатстве, и о мудреце, которого выгнал, не поверив его словам. «А сейчас,- сказал Крез Киру,- жалкий и опозоренный, ожидая мучительного конца, я вспомнил свое прежнее спесивое самодовольство, И смешон стал мне тот прежний Крез, мнящий себя самым счастливым человеком на свете, ослепленный богатством и роскошью, одураченный собственной гордыней. Прав был мудрец: призрачно богатство и зыбка власть; сколько бы ни говорил человек в начале своей жизни и в середине: я счастлив, его слова – пустой звук, если он не сможет их повторить в последний свой час. И наоборот: как бы ни бедствовал человек, сколько бы горя ни посылала ему судьба, если конец его пути отмечен удачей и радостью, о нем можно сказать: счастливую жизнь прожил он». Киру эта мудрая речь понравилась настолько, что он велел развязать Креза. Всех остальных он сжег, а бывшего царя Лидии сделал своим советником, но это меня я уже не интересует. Я вылеплю Креза на костре: группа связанных властелинов, на всех лицах животный страх смерти, а на одном – улыбка. Ради этой улыбки я и вылеплю скульптуру. Это будет шедевр, но – сначала спирали! Идея спирали – вы знаете, что это такое? В ней тайна вселенной, я должен ее разгадать. Отдайте мне книгу! Сначала спирали, потом бабочки, а там вплотную займусь улыбкой Креза…

«На меня навалились люди»,- подумал Верещагин, когда Агонов ушел.

И проследил за ним из окна: идет, размахивает библиотечной книгой, спорит сам с собой…

127

Геннадий рассказывает Альвине: «О, это изумительной красоты история. Женщине нужно было погладить кофточку, она собралась включить утюг, но стоило ей только поднести вилку к розетке, как вдруг произошло чудо: из розетки выпрыгнул ослепительно яркий огненный шар изумительно красивого размера. «Ах!» – вскричала женщина, а шар поплыл по комнате. Он мелодично потрескивал и излучал неземной красоты свет. От этой красоты и изумления женщина потеряла способность двигаться, но шар не причинил ей вреда. Полетав по комнате, он устремился к форточке и уже за пределами квартиры разорвался с оглушительным звуком. Никто не пострадал. Когда сбежались люди, женщина стояла посреди комнаты жива и невредима и только повторяла, как в беспамятстве: «Ах, какой шар! Боже, какой изумительный шар!» Я бы не поверил в эту историю, но мне рассказал ее сам товарищ Верещагин, он утверждает, что данный случай не только был описан в соответствующей литературе, но и повторялся многократно; разумеется, с разными женщинами, и не только с женщинами, то есть подобные факты имели место в истории человечества довольно часто, и в науке это явление носит название: «шаровая молния», однако физическая природа его еще до конца не разгадана. Товарищ Верещагин говорит, что он занимался теорией шаровых молний еще будучи студентом, им была выдвинута гипотеза, которую пока что, к сожалению, ему еще не удалось полностью обосновать математически, но если удастся, то на повестку дня будет поставлен вопрос практического изготовления кристаллов особого рода, состоящих не из атомов, а из элементарных частиц… Я понятно объясняю? Товарищ Верещагин бился со мной весь вечер, рассказывал и рисовал, чтоб я понял,- я его спросил, зачем вам так нужно, чтоб я понял? На что товарищ Верещагин дал удивительнейший ответ: если мне удастся создать математическую модель такого кристалла, сказал он, то я попытаюсь воплотить ее реально, и вы будете мне помогать. Я? – спросил я. Вы все, ответил он, все операторы, так что и вы, Альвина, тоже, но товарищ Верещагин просил хранить эту заманчивую перспективу в тайне, потому что весьма вероятно, что создавать кристалл придется в нарушение производственного плана; другими словами, весьма вероятно, что директор института не разрешит использовать оборудование для такого рискованного эксперимента, придется проводить его без ведома руководства, вы помните, Альвина, нашего прежнего начальника? Как мы помогали ему! Вряд ли наша помощь имела существенное научное значение, однако тайну мы хранили свято; думаю, что и товарища Верещагина не подведем; боюсь, что его постигнет та же судьба; впрочем, еще неизвестно, удастся ли ему математически обосновать свою гипотезу, я молю Бога, чтоб он послал товарищу Верещагину научное вдохновение, для нас всех было бы большим счастьем участвовать в подобном эксперименте, я не хочу плохо отзываться о нашем прежнем руководителе, но его эксперимент детская забава в сравнении с тем, что хочет сделать товарищ Верещагин – кристалл из элементарных частиц! Такое дерзновение! Если нужно было бы пожертвовать для удачи своей свободой, я б отдал ее не задумываясь, а как вы, Альвина? Только прошу, пока никому ни слова. Об этом должны знать только мы с вами, да еще Юрасик и Ия. Не знаю, что ощущаете, Альвина, вы, но моя жизнь после разговора с товарищем Верещагиным наполнилась особым смыслом, потому что я больше всего на свете люблю новое и рискованное, никем не пробованное, опасное,- увы, однажды мне уже пришлось поплатиться за это, но теперь, когда я стал экзистенциалистом…»

128

Тина и Вера быстро идут по лестнице, но на площадке четвертого этажа Тина останавливается. «Что мы ему скажем?» – спрашивает она. «Ты этим свою голову не занимай! – сердито отвечает Вера.- Я скажу. Можешь быть спокойна, я найду что сказать. Пусть он откроет, я уж с ним заговорю. А ты молчи, дурочка, не беспокойся». – «Что ты ему скажешь?» – спрашивает Тина. «От дурочка! – удивляется Вера.- «Здрасьте!» я ему скажу».

129

Верещагин отключил печь, снял давление, убрал магнитное поле – розовая продолговатая сосулька на серебряной ниточке, драгоценный камень, известный всему миру под названием «Воспаленная гортань Аэлиты», медленно остывал в струе раскаленного специальным феном инертного газа. Обработка раскаленным инертным газом придавала кристаллам «Гортани» рекордную отражательную способность, кроме того, им нельзя было остывать слишком быстро. При слишком быстром остывании в их полупрозрачных тельцах возникали внутренние, невидимые глазу, напряжения, и, когда впоследствии ювелир подносил такой кристалл к абразивному кругу, чтоб нанести нужные грани, он рассыпался в мелкий порошок белого цвета.

Верещагин и Геннадий стоят рядом. Они ждут, когда камень охладится, чтоб взвесить его с точностью до одной сотой доли карата, запереть в сейф и составить протокол.

«Я очень ранимый человек,- сказал Геннадий.- В моей душе экзальтация сочетается с пунктуальностью. На прошлой неделе вы спросили, не придумал ли я историю с девочкой и трюфелями, и теперь я буду переживать до тех пор, пока вы не возьмете свой вопрос обратно. Я никогда не лгу, товарищ Верещагин. Конечно, есть множество людей, говорящих: «Я никогда не лгу», имя им легион, они уверяют всех в своей правдивости и в то же время лгут с утра до ночи…» – «О! – воскликнул Верещагин.- Я знавал одну большую любительницу не делать перерывов даже на ночь».- «Но я в самом деле никогда не лгу,- сказал Геннадий.- Я не задумываюсь над тем, выгодно или не выгодно в данный конкретный момент говорить правду, ложь просто исключена из моей речи, так сказать декретированно, как, например, буква «ять» из русского алфавита. Ее просто нет, хотя, может быть, иногда в ней и возникает необходимость, но где ее взять? Моя правдивость, если хотите, аксиоматична. И, как ни парадоксально, я научился ей в малопочтенном обществе гнусных уголовников, без принципов и высоких порывов, обыкновенных хитрых хищников, однако неизмеримо более опасных, чем лесные, потому что, если у волка или пантеры в голове всего – соответственно – двести одиннадцать и двести семь граммов мозга, это документальные данные, я почерпнул их из соответствующей литературы, то негодяи, о которых идет речь, имели почти по два килограмма, если же говорить точней, то по тысяче семьсот – тысяче восемьсот граммов, благодаря чему они умели придумывать подлости, которые ни одному зверю в голову не придут. Общение с ними, конечно, не способствовало духовному развитию. Но был там один человек, по специальности взломщик, имеющий на своем счету несколько ограблений – человек высокого профессионализма и ясного ума. Я лишен иллюзий и не намерен идеализировать его, он причинил обществу большой вред, чем миллион мелких хулиганов. Но он всегда говорил правду. Это был кристалльной честности человек, хотя вы, конечно, не верите в кристаллы честности…» – «Я не верю?- удивился Верещагин.- Я их открыл!» – «Вы шутите,- сказал Геннадий.- Вы не можете верить в кристаллы честности, потому что вы физик, узкий специалист,- поверьте, я не хочу вас обидеть, говоря «узкий специалист», это даже комплимент, хотя и в специфическом смысле – чем уже лезвие, тем глубже оно входит в тело, извините за циничное сравнение,- я имел в виду, что узкий специалист имеет возможность очень глубоко проникать в сущность своей науки, но наша специальность – кристаллы углерода и прочих материальных субстанций, а этот человек носил в душе огромный кристалл честности. Он никогда не лгал. Не разрешал себе даже крупицы лжи. Причем делал это, исходя из принципа, а не из практических соображений. «Таиться, скрывать правду,- говорил он мне,- это как голому прикрываться ладошкой. Люди видят только ладошку, но прекрасно знают, что под нею». Он презрительно морщился, когда коллеги рассказывали, как на допросах отпирались, хитрили, ловчили, прикидывались, клялись и били себя кулаками в грудь… Ом считал такое поведение недостойным настоящего профессионала. «Работать надо так, чтоб никому и в голову не пришло тебя заподозрить»,- говорил он… Казалось, этот человек после каждого преступления должен был обязательно садиться в тюрьму. Ведь достаточно выло подойти вечером к его столику в ресторане и спросить: «Скажите, это не вы ограбили вчера комиссионный магазин?», как он тут же сознался бы: «На улице Королева? В шесть утра? Да, это я». Но в том-то и дело, что никому не приходило в голову спрашивать именно его. «Если тебе задают вопрос, значит, ты уже каким-то образом на него ответил» – таков был его принцип. Всего лишь дважды за всю его жизнь к нему обращались с такими вопросами, и оба раза он сидел – минимальный срок, учитывая чистосердечное признание и симпатии следователей, которые после окончания его дела всегда получали или повышение, или благодарность за рекордные сроки расследования… Ежедневное, в течение нескольких лет общение с этим человеком сделали свое дело, товарищ Верещагин. Я обрек себя на правдивость. Это часто приводит к жизненным конфликтам, но все же я доволен. Потому что у меня есть теперь лазейка… Не понимаете? Ну, как вам объяснить… Например, раньше я часто говорил себе: «Кто ты есть? Ты ничтожество, недоучка, неудачник, жалкий отброс общества, ты недостоин носить гордое имя Хомо Сапиенс, в тебе нет ничего, за что тебя стоило бы любить…» Вы понимаете? Человек может нормально функционировать до тех пор, пока он знает, что в нем есть что-то, за что его можно любить… А я говорил себе: «Тебя не за что любить», и мне становилось так горько, что мысль о необходимости прервать свое существование насильственным способом появлялась не раз… Но теперь другое дело! Когда я теперь задаю себе – с провокационной целью – этот вопрос: «Кто ты? За что тебя любить?», то у меня готов ответ: «За правдивость! Да, я ничтожество, неудачник, отброс, но я человек редчайшей правдивости, я ношу в себе кристалл честности, который в других – умных, достойных, возвеличенных – что-то не часто встречается. Меня есть за что любить». И мысли о насильственном уходе из жизни не возникают больше. О каком самоубийстве может идти речь, если я горжусь собой. Да, я горжусь собой, в этом стыдно признаваться, но когда хочешь быть правдивым, стыд приходится отбрасывать. Извините меня, товарищ Верещагин, за откровенность, но я с презрением смотрю на женщин, которые меня не любят. Другими словами, я на всех женщин смотрю с презрением, потому что ни одна не любит… Что им в моей правдивости? Им прежде всего нужна внешность. Наверное, было б лучше, если б вместо правдивости я имел голубые как небо глаза?»

«Нет,- сказал Верещагин.- Правдивость нужна женщине больше голубых как небо глаз».

«Вы так думаете или вы это знаете?» – спросил Геннадий.

«От честных мужчин дети жизнеспособнее,- сказал Верещагин.- Лживые люди плодят дегенератов».- «Вы это прочитали? – с надеждой спросил Геннадий.- Побыстрей скажите, в достаточно ли солидной книге! Вы даже не представляете, как эта тема меня волнует. Кто автор? Философ? Биолог? Музыковед?.. Впрочем, постойте, постойте!..- вскричал он, изумленно вытаращив глаза, и Верещагин вдруг увидел, что они голубые.- Прочь книги, я вспомнил! У моего друга, научившего меня честности, у него есть сын – жизнь подтверждает высказанную вами мысль! Он часто и с любовью рассказывал о своем сыне. Мальчику девять лет, а он уже учится в четвертом классе, круглый отличник, свободно владеет английским языком и увлекается астрономией. Кроме того, он ходит в плавательный бассейн и ставит там рекорды в стиле брасс. Да, да, я вспомнил! Он учится в третьем классе музыкальной школы и присылал отцу в тюрьму свои фортепианные сонаты, одна из которых исполнялась у нас в концерте художественной самодеятельности пианистом, сидевшим за гомосексуализм. К тому же он прекрасно выпиливает из фанеры разные фигурки… Да что говорить! Если б вы видели, какую сторублевку он нарисовал! Вылитый государственный казначейский билет!»

130

Геннадий растерян. «Чем больше я думаю над вашим предложением,- говорит он,- тем сильнее меня удивляет одно обстоятельство. Почему вы решили избрать для начала эксперимента именно мою смену? Это захватывающе, но ведь в физике я профан и ничем не смогу выть полезен. Я читал Канта, Брэма, Голсуорси, из наших – Эпштейна и Достоевского – каков человечище, а? до этого графа в русской литературе мужика не было, не правда ли? – но в науке я даже не дилетант, я просто абсолютно некомпетентен, я даже не знаю, чем грозит ваш эксперимент, печь, наверное, может сгореть… ах, взорваться даже? но почему обязательно в мою… Я, разумеется, польщен доверием, но чем я его заслужил?.. Я далек от желания плохо о вас подумать, но получается, согласитесь, странно: испечется блин – съедите вы, подгорит – синяки мне, то есть, если сказать то же самое, употребляя в своей речи метафор: вам это нужно, а зачем мне? тем более что – вы, конечно, знаете? – я давал подписку, в которой черным по белому сказано, что за нарушение режима работы печей я несу уголовную ответственность… По-моему, товарищ Верещагин, вы плохой психолог; извините, но что думаю, то и говорю, насчет своей правдивости я уже давал вам объяснения… Хороший психолог ни за что не стал бы делать ставку на человека, который находился в заключении,- вы знаете, как меня назовут, если я окажусь там во второй раз? Рецидивист – этого слова я боюсь больше всего на свете, оно мне снится по ночам большими печатными буквами, я знаю все другие слова, которые из него можно составить, это – свет, свитер, твид и еще одиннадцать…! Когда я представляю, как по цеху ходит следователь и, спотыкаясь о куски разорванной печи, спрашивает: а кто дежурил в день нарушения режима? Какие причины заставили его нарушить режим? – мне хочется бежать на край света от этого вашего эксперимента… И тем не менее я согласен, товарищ Верещагин, да, представьте, согласен – не столько из уважения к вам лично, хотя и этот фактор имеет альтернативное значение, сколько из-за необыкновенной красоты предложенного вами риска, именно этому обстоятельству принадлежит доминирующая роль, я согласен, товарищ Верещагин. Когда вы планируете эксперимент? »

Геннадий останавливает на Верещагине голубой взгляд.

«В пятницу,- говорит Верещагин.- Или в воскресенье. Только я не знаю, какой недели. И вообще, Геннадий, учтите, я большой выдумщик. Если бы вы знали, какие пакости мне приходится терпеть от странных существ с Прекрасной Планеты… Больше половины того, что произошло со мной в жизни, произошло не на самом деле. Понимаете, можно сфантазировать любые необыкновенные события, и это будет ничем не хуже, чем и жизни. Но чтоб от фантазий разорвало печь, такого, по-моему, еще не бывало… Впрочем, это теории, Геннадий. Если же говорить конкретно, то в одну из суббот…»

131

«Мы к вам уже в третий раз!» – закричала Вера, Тина же сказала: «Здравствуйте»,- и больше в этот день не разговаривала. Они просидели у Верещагина до вечера. «Проходите,- сказал Верещагин.- Располагайтесь как дома, а я пойду умоюсь и вернусь».- «Чего это вы умываетесь посредине дня?» – спросила Вера. «Мы пришли к вам слушать дальше сказку»,- сказала Тина – вот еще это сказала, но больше не произнесла ни слова. «Ага,- подтвердила Вера.- Мы пришли слушать дальше вашу галамитью». – «Ты хотела сказать галиматью», – поправил Верещагин. «Что хотела, то и сказала,- ответила Вера.- Галамитья – это совсем другое слово». «У меня в детстве тоже так было,- вспомнил Верещагин.- Я сказал исподболья, а когда меня поправили, я – из самолюбия – стал уверять, что это совсем другое слово».- «Какое же это, интересно, другое, ваше исподболья?»-спросила Вера. «Когда смотрят с болью и как бы украдкой, будто из подболья»,- объяснил Верещагин. «Запутались вы,- сказала Вера.- Сами слов не знаете, а людей учите».- «Значит, вы пришли слушать сказку?» – спросил Верещагин у Тины. «Сказку? – переспросила Вера и с сарказмом хохотнула.- Это нескладуха, а не сказка. Разве бывают сказки про самого себя?» – «Разве это про меня?» – удивился Верещагин. «Что вы морочите голову? – закричала Вера.- Сами рассказывали: я пошел туда и сюда, а теперь говорите, что не про вас».- «Не про меня,- сказал Верещагин.- Это не я попал на Прекрасную Планету. Я там сроду не был». – «Вы, вы,- сказала Вера.- Я вас ни с кем не спутаю. Кто же еще?» – «Один негр,- объяснил Верещагин. – Только негр мог выдержать такую страшную жару. Вы помните – там все плавилось».- «Негр? – закричала Вера. – Что же вы сразу не сказали! Всё я да я, а про негра ни слова! Значит, он был черный?» – «Не совсем черный,- сказал Верещагин нерешительно.- Скорее всего, он был даже белый, но немножко негритянской крови в нем все же текло».- «Как это текло?» – удивилась Вера. – «А так,- сказал Верещагин.- Текло, и все. Мне надо умыться».- «С чего это вы умываетесь посредине дня? – опять спросила Вера.- Если запутались, так и скажите. А то – текло! Пошли, Тина! Я больше не могу слушать эту галиматью. Сил моих больше нет!»