ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

Тина спокойно говорит: «Вам, конечно, удастся ваш опыт. И что получится?» – «Да, да, что получится, что?» – перестав хохотать, домогается Вера.- Представляю, что у вас может получиться! Какая-нибудь лягушка противная!»

«А разве плохо – лягушка? – спрашивает Верещагин.- Она ведь живая. Кому удавалось сделать живое? Ты даже не представляешь, как близко к истине упала стрела твоей глупой шутки!» – «Нет, правда,- настаивает Тина.- Вы закончите опыт, откроете печь и – что там будет лежать?» – «Он откроет автоклав, а оттуда – ква-ква!» – хохочет Вера. «Бриллиант?» – спрашивает Тина. «Бери выше,- говорит Верещагин.- Делать лучше то, что другие делают плохо,- не для меня. Для меня – это делать плохо то, что другие еще совсем не умеют делать. Таков я!» – хвастается он. «Так что же получится?»- не терпится узнать Тине. «Лягушка!» – упорствует Вера. А Верещагин говорит: «Кристалл!» – таким тоном, что ни у кого не остается сомнений в том, что это слово надо писать с большой буквы.

Он рассказывает Тине и Вере о своем Кристалле – популярно, в двух словах.

Это только так говорится: в двух словах, на самом же деле Верещагин тратит сто, двести, тыщу слов, он разглагольствует целый час, но его слушают внимательно, хотя и не понимают.

Верещагин и сам не понимает: с какой стати расхвастался? Радоваться ведь нечему. Он уже почти все расшифровал в своих черновиках – неинтересно. Галиматья какая-то.

«Галиматья какая-то!» – говорит Вера, выслушав верещагинскую речь. Она говорит, что из такой галиматьи даже лягушка не получится.

Верещагин удрученно соглашается: да, галиматья, ничего не поделаешь,- он-то думал, что, расшифровав свои записи, восхитится, воскликнет: «Ах, как гениально! » – ничего подобного, он вынужден констатировать, что написанное им четверть века назад содержит уйму натяжек, неточностей, идеи расплывчаты, необоснованны, нереальны…

Будто история, приснившаяся под утро. Еще в постели восхищаешься: как интересно и умно, как логично и как жизненно! А позавтракав, стараешься вспомнить: так что же там мне приснилось?.. Ах, да!.. Фу, как глупо, неестественно и сколько несуразиц!

Может быть, снова лечь в постель и попытаться исправить когда-то приснившийся сон? Верещагин закрывает глаза и видит огромные пульсирующие шары – то ли атомы, то ли частицы, они носятся друг вокруг друга по легким орбитам, выписывают восьмерки, круги, эллипсы… Он видит придуманный им когда-то Кристалл, в котором атомы не стоят по углам, как солдаты в карауле, в котором строгость и упорядоченность создаются не за счет жесткой неподвижности: в нем – движение, но – но жестким орбитам; не место свое знает каждый атом, а свой путь, имея больше свободы, но столько же дисциплины, подчиняясь не распорядку «немой сцены», в гармонии движения и жеста, где повторяемость положений не только в пространстве, но и во времени…

…Верещагин открывает глаза: Тина смотрит на него таким взглядом, будто и она видела все это.

135

Я мог бы сравнить женщин с гуннами, но допущу ли такую грубость? – я сравню их с летающими над лугом пчелами. Садится пчела на цветок и покидает его вскоре – нет больше у цветка сладости, и лепестки увядают. А пчела летит себе, летит – к улью, в дом свой, цветочный нектар, пыльцу цветочную несет, мед для потомков делать будет. Но что цветку в ее меде? Однако и лугу польза: опыляет пчела цветок, без ее содействия плод не появится. Но что цветку плод? Нет большего врага у цветка, чем плод…

Ах, как оплошал цветок, выдав свою наполненность нектаром! Зависает над ним пчела, готовит свой сосущий инструмент, садится, недолго сидит, вот и улетела уже – нет больше сладости в глубине, и лепестки увядают.

Плод зреет. Мед для потомков копится.

Мм так ли и женщины? Разве не умеют и они, осенив луг ласковым гудением крыл своих, точно распознать цветок, в котором нектар погуще? И вот – больше сладости в глубине, и лепестки увядают.

Плод зреет. Здоровенькое, медом напитанное потомство произрастает.

Ужасен луг без цветов! Одни овощи, овощи, овощи, ягоды, ягоды, стручки да коробочки с зернышками…

Он неспроста, этот древний обряд: убив цветок, преподнести любимой женщине его свежий благоухающий труп… Губительница цветов – вот кто такая женщина.

Но разве могу я винить ее в этом? Разве своей волей она действует, разве не божьей? Разве не мудрый замысел Вседержителя в каждом поступке даже худших из нас? Разве посмею святотатственно роптать?

Он создал род людской. А у всего, что создано, есть суетливое настоящее, есть капризное будущее. Стало быть, потребовались ответственные за то и за другое. Стало быть, потребовалось разделить человечество на мужчин и женщин, чтоб было кому за что отвечать. Иного пути Премудрый не нашел. Будущее – женщинам под опеку. Мужчинам же – текущий момент. Мечется с тех пор мужчина, крутится, вертится, ловчит, изворачивается, весь в шишках, ссадинах, инфарктах и слезах – созидает, разрушает, изобретает, догадывается, сомневается, тужится, пыжится, сегодняшним днем живет, а женщина смотрит вдумчивым взглядом в его душу и решает: что ей взять из содеянного в будущее, а что оставить в настоящем, то есть обречь на забвение. Такая у нее забота. Функция у нее такая.

Скажут мне: и вовсе не такая. И приведут примеры активного участия женщины в строительстве сегодняшнего дня: дескать, и среди ученых их нынче полно, и стихи они сочиняют, и в руководящих креслах порой, поерзывая, сидят,- а не только вдумчивым взглядом и сосущим инструментом в мужскую душу лезут. Но я отвечу: камуфляж все это, показуха, умелая для какой-то цели игра. На людях, напоказ они чем угодно заниматься станут. Но видели ли вы женщину в подвале, заваленном ретортами, колбами? В едком дыму, в лохмотьях, с обожженными пальцами, с безумно горящими огнем познания глазами? В дикой одинокой страсти переливающую из пробирки в пробирку разные жидкости, в надежде получить золото или философский камень? День и ночь листающую ветхие фолианты древних мудрецов с сумасшедшей надеждой постичь смысл жизни или тайну вселенной?

Мужчина и на необитаемом острове станет исследовать окружающий мир, женщина же не станет, потому что ее цель – не открыть истину, а взять ее у другого и передать дальше. Сосущий инструмент ей дан для этого и глаз, способный видеть то, что сокрыто: нектар на дне чашелистника, тайные грезы задумавшегося мужчины.

Мед и плод она творит. Не осуждаю я ее за это. Потому что мир из одних цветов красив, но недолговечен.

136

И вот увидела Тина грезы Верещагина, зависла пчела над цветком, сосущий инструмент наготове,- сядет, улетит, и нет в цветке сладости и лепестки увядают… Но не тут-то было! Верещагин не дурак, Верещагин тертый калач и крепкий орешек, Верещагина голыми руками не возьмешь, Верещагин голову в петлю не сунет, его на мякине не проведешь, за него двух небитых дадут, он собаку съел, обжегся на молоке, он теперь на куст – шалишь! – не сядет.

Одним словом, Верещагин – стреляный воробей.

А дальше события развивались так: Вера, по своему обыкновению, проворчала что-то злое, Верещагин в ответ повторил то, что уже однажды им было сказано: мол, не завидую твоему будущему мужу, Вера отреагировала так же, как и в прошлый раз: вы, мол, моего будущего мужа не троньте, не вы, мол, им станете. «Конечно,- ответил Верещагин.- Я бы тебя в жены не взял.- И шутливо прибавил: – Вот Тину взял бы, другое дело».

Жениться он никакого намерения не имел – ни на Тине, ни на ком-либо еще, но раз идет шутливый разговор, то почему бы не пошутить и так: Тину, мол, взял бы…

На что Вера ответила – Тина пока в разговоре не участвовала: «Давайте, давайте. Она пойдет. Она такая дура, что пойдет».

«Откуда ты знаешь, что пойдет?» – спросил Верещагин.

Это он продолжал шутить. Стоял посреди комнаты, улыбался и шутил, поглядывая то на Тину, то на Веру. «Что я, слепая? – сказала Вера.- Будто я не вижу, что пойдет».

«А Тина, как всегда, молчит, – заметил Верещагин. Он решил и ее втянуть в веселую беседу. И сказал: – Тина, пошли в загс».

«Она сейчас вам ответит,- сказала Вера.- Что я, не вижу, что ли, что ответит».