ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

Когда родился сын, дядя Валя долго всматривался в его морщинистое красное личико с как бы заклеенными веками и наконец сказал: «Я его на экономиста выучу».- «Почему это на экономиста? – удивилась жена.- Или опять что углядел?» – «Трудная, но полезная обществу профессия»,- объяснил дядя Валя и больше на эту тему не заговаривал очень долго. Лишь когда сын уже заканчивал последний класс сельской десятилетки, как-то однажды вдруг сказал ему в присутствии жены:

«Летом подашь документы в экономический институт».- «Почему это – в экономический?» – спросила жена, успевшая уже забыть короткий разговор шестнадцатилетней давности. «Трудная, но полезная обществу профессия»,- ответил дядя Валя.

А сын промолчал. Учился он неплохо, особенно успевал по математике, но больше всего на свете любил смотреть телевизор и играть роли в спектаклях колхозного драмкружка. Он так хорошо пел со сцены песни советских композиторов, что в один прекрасный день нежданно-негаданно получил диплом победителя на районном смотре самодеятельных талантов.

«Молодой и есть молодой,- прокомментировал случившееся отец – дядя Валя. – Разбрасывается нецелесообразно».

Сын отцу не перечил, студентом экономического института в областном центре стал, но, проучившись всего один семестр, вдруг коротким, на тетрадном листке письмом известил родителей, что институт бросил и работает в данный момент по творческой линии, в областном театре оперетты, где поет пока в хоре.

Это письмо дядя Валя аккуратно разорвал на четыре части, предварительно отрезав ножницами чистую часть листка, кинул в помойное ведро, а на чистой отрезанной бумажке написал сыну ответ следующего содержания: «Пока не бросишь свою филармонию, чтоб твоей ноги дома не было».

В семейном же кругу, то есть жене, сказал: «Молодой и есть молодой, силы тратит, а сосредоточиться не умеет. Я про Наполеона, который Москву сжег, в «Огоньке» читал, что он если над каким своим делом, бывало, задумается, так у него зенки стекленели, и ничего вокруг себя видеть он уже не мог, его хоть колом по голове лупи – не почувствует, так сосредотачивался. А еще в другом журнале было про иголку – когда ее во что-нибудь втыкаешь, то на кончике получается давление в очень много тонн, хотя и не сильно жмешь, потому что острие и есть острие, легко лезет на глубину, а если распыляться в свое удовольствие, то это как ладонью бревно рубить, толку от такого человека нет. В жизни надо делу следовать, а не удовольствиям, иначе потом сам покаешься, в одном рассказе описано про молодую девку, которая любовь для удовольствия все искала и искала, так ее замуж после никто не взял».

К той поре дядя Валя был уже очень начитан, таскал домой без разбору все журналы, которые приходили в разбогатевшую колхозную библиотеку, где ему выдавали их даже не записывая в формуляр, опасаясь подобным бюрократическим действием выказать – ненароком – сомнение в дяди Валиной всем известной честности.

Сын, зная отцовскую непоколебимость, под родительский кров с тех пор не являлся, присылал лишь к праздникам поздравительные открытки, которые дядя Валя аккуратно рвал на те же четыре части, что и письма, оставляя, разумеется, без ответа.

Вот такая неудача постигла дядю Валю с сыном, зачатым в новолуние. Может, он что не так сделал, спутал новолуние с полнолунием, может, это в полнолуние родятся славные дети, а в новолуние наоборот – любители бить баклуши и жить в собственное удовольствие, или старики запамятовали и народную мудрость пересказали превратно, как бы там ни было, а поступил сын артистом в оперетку, и, что удивительно, стал делать в ней большие успехи: то в хоре подтягивал, а через короткое время его однажды вдруг по телевизору показали уже солистом, но что он пел и какой танец под песню на сцене выплясывал – оперетка, она ведь такая, поют и пляшут вперемежку с простым говорением – осталось неизвестным, так как дядя Валя хищным зверем к телевизору подпрыгнул и выключил его, а жена на этот поступок никак не прореагировала, хотя к изображению сына совсем близко была, рукой подать, она только успела радостно воскликнуть: «Батюшки, наш!», но тут же, вздохнув на погашенный экран, пошла делать разные хозяйственные дела: давно минуло время, когда она бросалась спорить с дядей Валей – зачинать или не зачинать, совместная жизнь приучила ее к благоразумному уважению мужниной воли.

И еще одна неудача была у дяди Вали в биографии, но гораздо раньше, и не с кем-нибудь, а с родной старшей сестрой, ради которой загробил он здоровье всех органов, кроме глаз – ими он все видел, все понимал.

Началась эта неудача, когда сестра училась еще на четвертом курсе – или на пятом уже? – нет, все-таки на четвертом,- конечно, как всегда отличница и вообще активистка, член даже институтского студенческого совета и, кажется, староста группы, или, может, это ее потом уже избрали.

Одним словом, получил дядя Валя внезапно от сестры длинное послание, а до этого получал только короткие писульки, и было это длинное послание как гром среди ясного неба, однако дядя Валя его не порвал, как впоследствии сыновнее, а, наоборот, спрятал в комод, в тот ящик, где у него теперь красные рубашки лежали,- всю жизнь любил дядя Валя красные рубашки, как благосостояние стало получше, он ими обзавелся в полном комплекте – и розовые, и бордовые, и морковного цвета, а тогда в том ящике одно дранье лежало, так он под это дранье и сунул сестрино письмо, до сих пор оно там лежит, теперь под красными рубашками, не вынимал его дядя Валя ни разу, не перечитывал – зачем душу бередить?

Сообщала сестра в том письме, что полюбила она на всю жизнь одного человека, который ровно вдвое дольше прожил на свете, то есть почти уже пожилой, но такой хороший, такой умный, благородный и красивый, что существования в отдельности от него она себе теперь представить не может. Однако, чтоб брат не думал, будто его в ближайшие дни собираются пригласить на свадьбу, она сообщает сразу же, что свадьба, как таковая, не состоится, по причинам, которые дяде Вале, живущему в деревне и не общающемуся с умными развитыми передовыми людьми, не понять, а если в двух словах, то дело в том, что любовь – это чувство высокопоэтичное и могучее, но, обладая огромной окрыляющей силой, однако, быстро чахнет и легко гибнет, если его сразу же, едва оно родилось, заключить в неволю, именуемую браком, и если – брат это, несмотря на молодость, конечно, замечал – большинство мужей и жен по прошествии нескольких лет супружеской жизни уже не любят друг друга, а в лучшем случае только уважают, то причина этого прискорбного явления кроется именно в том, что их любовь, едва возникнув, сразу же была лишена свободы и получила смертельный ушиб, стукнутая загсовой печатью. Поэтому, писала сестра, первые годы она со своим пожилым возлюбленным проживет, не заточая любовь-птицу в клетку, и лишь когда их чувство, вскормленное свободой, со временем окончательно возмужает, настолько, что никакие удары печатью его здоровью не будут уже вредны, вот тогда они пойдут в загс, и эта теория правильная, хотя дядя Валя ее не поймет, но пусть не печалится, есть в городе люди гораздо более образованные и то не понимают, передовые идеи всегда побиваются каменьями, которые бросает в них консервативно настроенное большинство; единственное, о чем она просит брата, так это чтоб он не присоединялся к упомянутому большинству, если желает сестре счастья.

Нет, все же на пятом курсе это было, потому что дядя Валя хорошо помнит: ровно два года продолжалась эта любовь на вольных пастбищах,- пятый, значит, и шестой курс,- у медиков шесть лет учатся,- а как сдала сестра госэкзамены, так сразу опять обширное письмо прислала – с двойным ликованием: во-первых, по поводу окончания института и получения диплома с отличием, а во-вторых – свадьба не за горами, недели через две, о точной дате дядя Валя будет извещен особо и, конечно, обязательно приедет, пусть только попробует не приехать, сестре будет большая обида, она так благодарна брату за все, что без него просто не мыслит этого торжества,- и, естественно, без своего пожилого жениха,- эти два человека сделали ее жизнь прекрасной, и она будет счастлива познакомить их наконец и подружить.

Вместо извещения о дне свадьбы дядя Валя получил – буквально на следующее утро- второе письмо, которое фактически ждал с большим внутренним болезненным напряжением уже два года со дня на день и ровно сутки, как наконец перестал ждать – словно камень с души свалился,- а вот на тебе, пришло все-таки.

В нем сестра писала, что этот любимый ее человек вдруг уехал – не по каким-либо срочным временным делам, а совсем вон из города, она ни за что не поверила бы, что совсем, но, уезжая, он передал через одно знакомое лицо устно, чтоб его обратно не ждали, и если хотят, пусть считают как угодно, подлецом и даже негодяем. Да, он согласен, что подлец – да, и что негодяй – тоже да, так что если его любимой угодно, то вот ей две подушечки – из негодяя и подлеца, пусть она приземлится на них, не так больно ударится, что же до него лично, то он навсегда останется теперь в несчастном пребывании, как бы его ни называли, а каковы истинные причины, побудившие к срочному отъезду, то любимая их понять не сможет, так как она не способна еще подниматься в те заоблачные высоты, или, наоборот, опускаться в те бездонные глубины, где только и возможны правильные размышления об истинных причинах человеческого счастья или несчастья. Сестра писала, что она все равно случившемуся не верит, даже с подозрением стала взглядывать на это знакомое лицо, передавшее прощальные слова, так как известны случаи, когда человек уезжает, скажем, в командировку, а какой-нибудь садист говорит друзьям, что тот уехал якобы насовсем, или человек уходит в отпуск, а кто-то зло шутит, будто его уволили, и так далее. Много таких случаев.

Но потом, конечно, слова знакомого лица подтвердились. То есть просто прошла неделя, месяц, год, а любимый человек о себе знать не давал, и это молчание убедительнее переданных через знакомое лицо объяснений свидетельствовало, что любовь, вскормленная на вольных пастбищах, оперилась и улетела, так как ей вовремя не были подрезаны крылья.

Сестра, с кровоточащей раной в сердце, уехала по направлению института работать куда-то на Дальний Север и к дяде Вале наведывалась в положенные каждому взрослому трудящемуся гражданину отпускные недели, но говорить об исчезнувшем пожилом возлюбленном в хулительном тоне запрещала. Дядя Валя несколько раз пытался высказаться о нем в том непреложном духе, что, мол, дескать, прощелыга он, подлюга и вор, но сестра каждый раз решительно пресекала подобные мыслеизъявления, говоря, что имя этого человека остается для нее священным и раз он так поступил, то, значит, были у него веские благородные основания, и если не сообщил, какие именно, то, значит, и на это имел веские основания. Однажды она высказала дяде Вале предположение, что, возможно, этот благородный человек заболел неизлечимой и быстро сводящей в могилу болезнью, как врач она могла назвать поименно не меньше десятка таких болезней, которые чаще всего прилипают именно к пожилым людям,- и вот, зная, что обречен, он не захотел связывать любимую женщину, портить ей будущее – она бы, конечно, пошла за него замуж несмотря ни на что, поэтому-то он и не сказал ей о причине, уехал молчком, не пожелав оставить ее через год-два вдовой, а может, и матерью одиночкой.

«Скорее всего, так оно и есть!» – воскликнула сестра и побледнела от страха, а со временем, окончательно уверовав в свое предположение, привыкла думать о возлюбленном как об ушедшем не только от нее, но и вообще из скорбной земной юдоли, как о человеке, который был, которого уже нет, и вдруг – просторен мир для законов, но тесен для случайностей! – столкнулась с ним, со своим возлюбленным, лицом к лицу, вернее сказать – грудью в грудь, в тесноте и толчее московского елисеевского магазина. Как раз за минуту до этого ею был куплен большой круг копченой колбасы, и вот она несла его в красной шелковой сеточке у ног, а он – постаревший, конечно, но все еще резкий в движениях – нес купленную тоже за минуту до встречи бутылку французского коньяка «Мартини» над головой. Рука его прямо-таки задрожала, и коричневый коньяк во французской бутылке заплескался, когда он увидел, с кем столкнулся. «Гром небесный!» – закричал он и вывел дяди Валину сестру из тесного магазина на улицу, рука у него уже не дрожала, он весело размахивал бутылкой, смеялся, заглядывал в глаза, говорил: «Смотри, судьба! Ты не вышла замуж? Да, это судьба! Ни о чем пока не спрашивай, прошу! Теперь мы будем вместе! Какое счастье, что я тебя встретил!»