ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

Он находит на кухонном столе голубой кристаллик, хочет привязать его к ниточке, но в это время начинает звонить телефон. Верещагин бежит в комнату. «Нашли? – спрашивает главный инженер.- Может, продиктуете параметры?» – «Утром! – кричит Верещагин.- Мы же договорились: утром!»

Надо искать расчеты к игрушке. Верещагин лезет на антресоли и сбрасывает оттуда дюжину раздутых папок. Он наползает в стенной шкаф и выползает оттуда тоже с дюжиной. Он весь в пыли. Это его архив. Перевязанное тесемочками прошлое. Он раскладывает папки на полу, развязывает тесемки, бечевки, шнурки: папки распахиваются скрипуче, как старые ворота. Верещагин вываливает пожелтевшие, мятые листки и ползает по ним – большое старое насекомое на уже изъеденных листьях.

Вот черновики его первой научной работы – Всесоюзный конкурс юных техников: «Вы ошиблись в миллиард раз!!!»; студенческие курсовые – зачем он их хранит? любительская фотография: Верещагин с девушкой – как же, вспоминает: десятый класс, трехмесячная первая любовь казалась долей божества, а теперь…- как же раньше не видел: эолова арфа, доступная всем ветрам – старательная распахнутость глаз, никчемный рот, нахальные груди, с башку каждая – тугая девка, хитрюга, угрюмый, тусклый огонь желанья, теперь Верещагин все понимает… А вот еще, групповая фотография, третий курс, в центре он сам – смеющийся, что-то кричащий, туманные полосы вместо рук – это он размахивал ими, жестикулировал, крича (что?), доказывая (кому?), а рядом Людочка Иваненко – красавица, отличница, развратница, Верещагин отлично помнит их минутную любовь на крепостном валу в вечер выпускного торжества… А это кто? – с краю, чуть боком, будто собирается шагнуть за обрез фотографии,- как ее звали… ага, Тоня, кажется, Тоня, ну да, точно, Тоня, не девушка, а сплошное очарование – тихое очарование, слабая улыбка, как крепостная стена – сколько сокурсников, софакультетчиков пытались сквозь нее пробиться. Как-то шли по улице большой компанией, Верещагин взял Тоню под руку – словно бы между прочим, что-то громко рассказывая всем, шагов двадцать прошагали, а на двадцать первом Тоня, под предлогом платок достать или еще что там, освободилась, тактично и необидно, казалось бы, но Верещагин оскорбился неописуемо, возненавидел эту Тоню – таким он был уже в те годы, один сокурсник как-то сказал ему – в споре, при большом стечении народа: «Ты весь соткан из злости и самолюбия», на что Верещагин со злостью и самолюбием ответил: «Не соткан, а отлит», дав таким образом понять сокурснику и остальным, что его верещагинские злость и самолюбие не ткань, не тряпка, а металл. Больше на Тоню он и смотреть не позволял себе, игнорировал до абсолюта, ну а через какое-то время она уехала в другой город – родителям что-то не сиделось на месте. Год еще прошел, Верещагин уже на последнем курсе был, если читатель помнит, он только на нечетных и учился, на первом, третьем и пятом,- во время какой-то студенческой вечеринки заговорили с чего-то о любви, и вот тут одна девушка, бывшая сокурсница Верещагина, вздохнув, сказала, что все, происходящее в их сердцах, это не любовь, что единственным ей известным человеком, умевшим любить по-настоящему, была Тоня. «Больше тебя никто так любить не будет»,- сказала она, вдруг повернувшись к Верещагину. «Меня? – не понял Верещагин.- Она меня любила? Что-то не замечал».- «Дурак ты, – сказала бывшая сокурсница.- Надо было заметить».- «Что же, с микроскопом ходить?» – съязвил Верещагин: самолюбие, самолюбие, из которого он был то ли соткан то ли отлит, не позволило ему тогда обнаружить охватившее его волнение. С неделю после этого разговора ему казалось, что он тоже любит Тоню, он все собирался спросить бывшую сокурсницу, назвавшую его дураком, не знает ли она Тониного адреса, но все то же самолюбие – ткань или металл? – удержало его тогда от расспросов.

А сейчас, глядя на девушку, пытающуюся сойти с пожелтевшей фотографии, он на мгновенье погружается в холодные волны предстарческого страха одиночества и думает: «Упустил?»

Из этих волн высвобождает его телефонный звонок. Мама Тины, голос которой он уже легко распознает, говорит: «Больше встреч с моей дочерью не ищите. Она уехала».- «Это хорошо,- говорит Верещагин.- А куда? Он еще держит в руках старую групповую фотографию третьего курса. «Вы хотите, чтоб я продиктовала вам адрес? – насмешливо спрашивает мама Тины.- Запомните: для вас она больше не существует. Я вынуждена была услать ее из города, чтоб она не сделала той отвратительной ошибки, к которой вы ее склоняли».- «Я ее склонял? – удивляется Верещагин.- Вы просто дура!» – кричит он, но поздно, в трубке уже гудки.

Слишком много для одного вечера: фотография, звонок – Тоня, Тина… Верещагин выбит из колеи, он громко ругается, бегает по комнате, стонет, тоскует, жалуется, срывает с себя одежду. Спать, спать, спать! – все, конец, ночь! Уже лежа в постели, он прислушивается к своему сердцу – оно бьется так сильно и часто, будто весь день он бежал, бежал и вот – свалился.

161

Под стук собственного сердца вспоминает Верещагин случай.

Порелово. Лето. День. Верещагин сидит у приемника. Вдруг за спиной странный треск, будто рывком разодрали плотную ткань, затем удар об стенку – мягкий, глухой звук. Верещагин вскакивает. На полу лежит ласточка. Крылья ее неряшливо растопырены.

Верещагин быстро соображает: открытая форточка, вот в чем дело! Он делает к ласточке шаг, чтоб взять ее, но та бьет крыльями об пол, взлетает – удар об оконное стекло, падение, снова взлет, удар, снова падение… Верещагин мечется по комнате, еще удар и еще. Верещагин болезненно морщится после каждого, наконец ласточка запуталась в оконной шторе. Верещагин ловит ее.

Ом держит нежное тельце в слабо сжатом кулаке – никогда прежде не прикасался к ласточке, это, если разобраться, большая удача, крылатый ободряющий знак свыше, поэтому Верещагин не торопится дать ласточке свободу – конечно, он ее выпустит, но сначала полюбуется вольной небесной пташкой, он намерен хорошенько ее рассмотреть, не каждый день падают ласточки в наши руки и не в каждые, не в каждые. Верещагин подносит и пленницу к глазам, но вдруг начинает ощущать судорожное истерическое биение птичьего сердца,- удар, еще удар, о ладонь, как о стену телом, каждый раз как в последний раз,- господи, это же не просто ласточка – чужое сердце! разорвется, не выдержит – шаровая молния в кулаке – скорей, пока еще не лопнуло, не взорвалось, каждый удар как последний, куда там рассматривать, побыстрей к окну, руку в форточку, разжать кулак…

Все. Слава богу, успел…

Будто скользкая абрикосовая косточка, выпрыскивает птица из кулака в небо стремглав; слава богу, жива – по прямой, все дальше и дальше, превращается в точку… Исчезла.

«Фу!» – Верещагин вздыхает облегченно, но и не без разочарования. Похоже, он ждал, что ласточка обернется на лету и скажет: «Спасибо».

…Дальше бы и не надо вспоминать, но справедливости ради следует отметить величайшее душевное расстройство, охватившее Верещагина на следующее утро. Ему вдруг пришла в голову такая мысль: ласточка, наверное, думает, что вырвалась из его рук сама. Откуда ей знать о великодушии Верещагина? Разве птице доступно разумение бескорыстия и доброты? «В лапы такому недотепе попалась, что не смог меня удержать», вот что, наверное, думает ласточка.

Не маленький уже был Верещагин, за тридцать, а расстроился, представив, как дурно, может быть, истолкует ласточка благородство его поступка.

162

«Вам звонят по телефону»,- говорит краснеющий оператор Юрасик, щеки его приобретают цвет лака для ногтей, из чего Верещагин опять безошибочно выводит, что звонит женщина, Ия, тревожно глядя иноземными глазами, уже трубку протягивает – это директор звонит, просит зайти, говорит: «Срочно»,- Верещагин идет к нему. Он встревожен: почему «срочно»? уж не пронюхал ли Пеликан о Дне Творения? Быть этого не может,- убеждает себя Верещагин,- неоткуда Пеликану узнать, но – вдруг операторы нечаянно выболтали, Петя выдал… Поднимаясь по лестнице, Верещагин терзает себя сомнениями, и сердце с каждой ступенькой стучит все сильнее и сильнее, когда он добирается до приемной, оно уже как ласточкино в кулаке – каждый удар как последний.

В кабинете директора такая жара, что Верещагин сразу же расстегивает верхнюю пуговицу рубашки. «Жарко!» – объясняет он, чтоб директор не подумал, что это он от волнения расстегивается,- в одном недавнем теле фильме Верещагин видел очень смешной похожий эпизод: допрашивают уголовника, тот держится нагло и снисходительно, на устах насмешливая улыбка, он убежден в своей неуязвимости, улик нет, следы преступления заметены на славу, ему даже по-человечески жаль бедного следователя, который, кстати, задает совсем не те вопросы ищет не там, где надо, но, как выясняется в дальнейшем делает это для притупления у преступника бдительности на самом же деле ему все известно, и в конце концов он вдруг бьет не в бровь, а в глаз: «Кстати, не знакома ли ним буфетчица по имени Тамара?» – на что допрашиваемый, переменившись в лице и потеряв всю уверенность, говорит, задыхаясь: «Можно я сниму рубашку?»- так сильно его бросило в жар от испуга.

«Хорошо тебе в твоем холодильнике,- отвечает директор. Он имеет в виду верещагинский подвал.- А я целый день сижу в этой духотище,- несмотря на жару, он пьет чай и читает газету.- Где ты такой мундштучок достал?» – спрашивает он Верещагина и шуршит пересохший газетой, складывает. «Сам сделал»,- отвечает Верещагин и садится – эпизод из телефильма не идет у него из головы. «Неужели сам? – удивляется директор.- Чем вырезал? А выточил где?» Верещагин отвечает: вырезал ножичком, выточил в мастерской… «Золотые у тебя руки!» – говорит директор и смотрит на мундштук как бы с завистью – прикидывается, главный козырь в кармане, сейчас выложит. «Кстати, не знакома ли вам буфетчица по имени Тамара?»

«Кстати, зачем ты брал в лаборатории медный купорос?» – спрашивает директор. Верещагин, вмиг раскрасневшись, говорит: «Можно я сниму рубашку?», чем очень удивляет директора, который, наверное, не видел телефильма… Нет, пожалуй, все же видел, отвечает точно как следователь: «Если это необходимо» – события развиваются с неумолимой детерминированностью.

Верещагин снимает рубашку, остается в белой чистой майке – вчера из прачечной. «Ну, как? Легче? – спрашивает директор-следователь, нисколько не отклоняясь от сценария.- Эх, вы, жители подземелий, не выносите нашего поверхностного климата!» От этих слов Верещагин немного приободряется, потому что в телефильме дальше шел другой текст, но, надо признать, директор сочиняет не хуже: «Кстати,- говорит он,- чего это ты разогнался менять нагреватель у седьмой печи?» «Все, крышка!» – думает Верещагин. Он вскакивает и начинает быстро ходить по кабинету – тоже резко отклоняясь от сценария, преступник вскакивать себе не позволял. «Чего это ты?» – удивляется директор. «Можно я сниму майку?» – спрашивает Верещагин. «Ну, это уже слишком,- возражает директор.- Могут войти…»

И действительно входит: секретарша. На ее лице удивленно, но не тем вызванное, что Верещагин голый, свое удивление она принесла из приемной: некто набирает номер директорского телефона и спрашивает – кого бы вы думали? – Верещагина. Так она говорит. «Кого бы вы думали?» – она не говорит, ловко изображает, используя минимум мимических средств: работают только брови: кого бы вы думали? и уголки рта: просто безобразие! глаза же бесстрастны и великолепны, заглянув в них, Beрещагин бросается к рубашке. «Так соедините»,- говорит директор небрежно и легко, будто нет ничего удивительного в том, что звонят директору, а спрашивают человека из подвала. «Бери трубку»,- говорит он Верещагину, тот бормочет: «Подожди»,- запутался в рубашке: пытается просунуть в рукав голову, которая, естественно, лезть не желает, узковато для нее, у Верещагина голова – ого-го! Он задыхается, ослеплен. «Я вам помогу»,- слышит голос, нежные руки касаются тела – мгновенье, и голова водворена на место, проскальзывает в для нее созданное отверстие, тьма сменяется светом, совсем близко – глаза секретарши, ласковый, теплый взгляд, пробужденная верещагинскими муками материнская доброта. «Не знакома ли вам буфетчица по имени Тамара?» – спрашивает Верещагин. «Буфетчица? – секретарша оскорблена, смеется коротким ледяным смешком.- Таких знакомых не имею. А что?» – «Вы на нее похожи»,- объясняет Верещагин, если уж он начал запутываться, остановить этот процесс ни в чьих силах: его голову куда надо направят, так он выпроставшейся головой дурацкий вопрос задает. «Какие глупости!» – говорит секретарша, ее глаза снова холодны и недоступны, как северное сияние. «Ей-богу!»- настаивает на сходстве Верещагин. «Ты возьмешь трубку или нет?» – спрашивает директор, Верещагин берет и оглушает присутствующих внезапным воплем: «Алло! Да! Я слушаю!» Он кричит без всякого повода, углышком сознания отмечая, что повода нет, но ведь углышком сознания только и умеют что отмечать, влиять на поступки они не способны, поэтому Верещагин кричит еще громче «Да! Я! Не нашел! Нет бумажки – пропала, пропала! Я поищу! Хорошо! Позвоните через неделю! Все! Все!» И вдруг он истошно орет совсем другие слова: «Берите, берите карандаш, быстрее! Записывайте! Диаметр отверстия… Угол сверления… Расстояние между центрами…»