День уборки

– Нюра!
– удивленно воскликнула Галина Николаевна.
– Вы что? Это же Лина! Вы не узнали? Вы же так любите на ее портрет смотреть... Нюра тихо ахнула и откинулась на стуле.

– Вот те на...
– медленно проговорила она.
– А я-то весь день думала где ее видела? Не признала...

Теперь ей уже было непонятно: как же, в самом деле, она не узнала Лину? Может быть, потому, что на портрете та смотрит вбок, ускользающим взглядом, а - живая, настоящая заглядывает прямо в глаза?

Нюра пожала плечами и повторила:

– В косыночке этой... веснушки... така молоденька... Не признала.

– Молоденька...
– с горечью сказала Галина Николаевна.
– Ей уже под тридцать, Нюра. У нее уже Андрюшка на будущий год в школу пойдет... С мужем рассталась давно...
– И еще раз тихо добавила: - Под тридцать... А счастья не было и нет.

– Ишь ты...
– вздохнула Нюра понимающе и тронула Линину книгу на подоконнике - черно-белую.

– Не по-русски чего-то написано.

– По-английски. Это Торнтон Уайлдер, писатель такой...

– Ишь ты, - еще раз удивилась Нюра, - так - прямо и шпарит?

– Лина преподает язык в институте.

– Вот те и девочка, - подытожила Нюра...
– Ладно, хорошо у вас, однако идти пора... Позвоню только кое-кому... Можно, Галинниколавна?

– Ну конечно, Нюра, - рассеянно кивнула та, продолжая думать о своем. Представляла, как Лина едет сейчас в метро - в черном пальто, черной шляпке, шарф черно-красный вокруг шеи обмотан, вокруг шеи... А может, вспоминала лицо своего - молодого Володи, с рассыпанными на лбу темными волосами, с ухмылкой веселой и этим: "Почему фильде-перс? Почему не фильде-грек?".

Нюра порылась в своей хозяйственной сумке, достала красную записную книжку, всю исписанную - ой-ей - какими адресами, и уже на пороге спальни обернулась вдруг и спросила:

– Галинниколавна, а портретик-то кто с ее делал? С Лины-то?

– Брат. Он художник.

– А-а...
– протянула Нюра.
– Ну, тогда понятно... От брата не скроешься. Брат родной - он все видит. Ему улыбайся, не улыбайся.

– Да, - сказала Галина Николаевна.
– Очень талантливый художник, но тоже, знаете, Нюра, - свои капризы, свой характер. Эти таланты обычно такие тяжелые люди.

– Эт мы знаем!
– заверила ее Нюра, навидавшаяся на своем веку "талантов".

– Вот Лина и тянет двух своих мужиков - брата и Андрюшку. Да еще диссертация на шее, никак закончить не может...
– И спохватилась: - Ну, звоните, Нюра, звоните!

Через минуту Нюра уже кричала в трубку своим смешным тонюсеньким голоском:

– Софь Марковна, вы обои-то возьмете? На "Войковской"... Краси-ивыя, обои-то... Красные, с золотым... Ой, краси-ивыя!..

Вечером, сидя у телевизора, Галина Николаевна услышала, как отпирают входную дверь. Она устремилась в прихожую.

Там стояла Лина - опаленная морозцем, припорошенная снегом, как-то странно, безудержно, болезненно веселая.

– Лина?..
– растерянно пробормотала Галина Николаевна и умолкла.

– Он на тренировке, - громко, внятно, как глухонемой, объяснила ей Лина не раздеваясь. Словно она пришла сюда только затем, чтобы объявить это.

– На какой тренировке?
– тихо спросила Галина Николаевна.

– Ка-ра-тэ! Это сейчас очень модно.
– Она засмеялась.
– Вот записка: "Я на тренировке. Заночую у Афанасия. Завтра звякну, не скучай, целую".

– Ее тонкая рука судорожным движением сильных длинных пальцев смяла записку и сунула в карман пальто.

– У кого?
– зачем-то спросила Галина Николаевна, хотя ей было абсолютно все равно, где он будет ночевать.

– У Афанасия, - охотно, живо объяснила Лина.
– Тренировка кончается поздно, в одиннадцать, а от Афанасия ближе утром на работу. Точка.
– Она заплакала, опустилась на банкетку в прихожей и стала медленно разматывать шарф.

Галина Николаевна бросилась на кухню, схватила чашку, накапала в нее валерьянку.

– Линочка, детка, выпейте...
– рука, держащая чашку, дрожала.

Лина опрокинула жидкость в рот движением, каким Нюра опрокидывала содержимое фужера, и, вынув из кармана десятку, сказала:

– С чего это вы взялись содержать меня, гражданка Монте-Кристо? Я и сама богатая женщина. У меня, если хотите знать, до отъезда еще четвертак остался, - она подняла на Галину Николаевну заплаканные глаза и улыбнулась.

Галина Николаевна опустилась рядом с ней на банкетку, хотела сказать, что все перемелется и должно же, в конце концов, все у Лины образоваться, но проговорила упавшим голосом:

– Лина, Лина... Вот вы уедете в среду... и опять - такая тоска...

В Мытищах Нюра вышла из вагона электрички, подхватила хозяйственную сумку, отягощенную продуктами, и медленно пошла по знакомой дороге к автобусной остановке.

На углу, в световой трапеции фонаря, моросил мелкий суетливый снежок.

Почему-то именно здесь, почти дома, возле длинного серого забора, Нюре всегда казалось, что вот она свалится сейчас прямо на дороге, свалится, раздавленная грузом целодневной усталости, и останется лежать в блаженном безразличии к проезжающим машинам, к клиентам, записанным на завтра, к собственным детям - Коле, Вальке...

Она глубоко вздохнула, крепче ухватилась за ручки тяжеленной хозяйственной сумки и подумала: "Ниче-о, может, все добром еще кончится. Чего это я вскинулась, не узнав толком? Может, они по-людски все захотят... Ниче-о, Валька-Валек, ниче-о..."

На фонарном столбе сидела лохматая носатая ворона и над чем-то мрачно хохотала. Ворона была похожа на одного известного композитора, у которого Нюра убирала регулярно через среду.

– Сколько вы заплатили Нюре? По таксе?
– спросила Лина.

– Добавила рубль, - сказала Галина Николаевна, - она сегодня хорошо поработала.

Они пили чай на кухне. Лина, в голубой косынке, в хозяйском халатике, сидела на кушетке, уткнувшись подбородком в приподнятые колени, и медленно листала подсунутый Галиной Николаевной старый журнал мод.

– А у нас сейчас такая благословенная, такая ясная осень, - мечтательно проговорила Лина, отрываясь от картинки с казенными женщинами.
– Небо синий омут, такое гордое, высокомерное, ни к чему отношения не имеет... Платаны еще не облетели...
– И потом тряхнула головой и сказала, виновато улыбаясь: - Вообще-то у них и в самом деле строго с этими тренировками. Говорят, если пропустить одну, то исключают из секции.