День, в который…

— Он умер.

Джек вытаращил глаза — и от неожиданности даже отпустил ее руку.

— Кто?

И еле слышный ответ:

— Все умерли…

Простучали торопливые шаги — подбитыми гвоздями башмаками на деревянных подошвах.

— Уйди от нее! — От неожиданности Джек и вправду отшатнулся. Тощая старая негритянка в зеленом тюрбане замахивалась на него сложенным зонтиком. — Не видишь — она не в себе!

А между тем девица, будто слепая и глухая, повернулась и побрела прочь, цепляясь шелестящим шелковым подолом за разбитую мостовую.

Джек ошарашенно вертел головой — от одной к другой.

— Она сумасшедшая?

— Не в себе она! — рявкнула негритянка. — Мужа у ней прямо на свадьбе убило… Мисс Аделаида! — Теряя башмаки, заторопилась вслед за хозяйкой. — Мисс Аделаида, обождите! Батюшка-то ваш уж как беспокоится, вас обыскался…

— Нет… — замирающим голосом прошелестела девица; на ходу стащив с головы чепец, швырнула под ноги.

— Мисс! — ахнула негритянка.

Тут Джек почувствовал, что глаза его раскрываются шире.

Сумасшедшая девица вовсе не была блондинкой. Она была абсолютно седой.

Джек попятился; не сводя глаз, слегка приподнял шляпу. Сумасшедшая не обернулась, уходя; негритянка спешила рядом, забегая вперед.

— Мисс Аделаида!.. Мисс!

Словом, Джек зазевался, и вот тут-то страх и набросился на него. И некоторое время они спорили, — но это оказался редкий случай в биографии капитана Воробья, когда страх одержал верх. Джек крикнул негритянке:

— Эй, погоди!

Он догнал ее бегом, поймал за потное под линялым клетчатым ситцем плечо.

— Мне нужен командор Норрингтон.

По морщинистой темной щеке бежала слеза.

— Норрингтон… — Женщина торопливо обернулась. Девица Аделаида успела сесть прямо на мостовую — раскачивалась, закрыв лицо ладонями. — Убило его.

И ничего не случилось. Джек глядел под ноги — словно разбитая мостовая должна была вот-вот вывернуться из-под сапог; но мостовая и не почесалась. Он поднял голову:

— Ты уверена?

Негритянка, нагнув голову, ребром ладони стукнула себя по затылку, пониже оборок чепца.

— Вот так его. Деревом. Сама видала, дерево сломило и… Носом в воду и клюнул. Потонул он, — перекрестилась. — Прибери, Господи, душу, славный человек был…

Раскричались чайки; целая стая кружила над площадью, сверкая белыми крыльями. Волоча ноги, Джек все же отошел в сторону, в тень. Сел — съехал спиной по горячей глинобитной стене — прямо на землю. Вытащив из кармана украденные часы, покачал на цепочке, бессмысленно щурясь на золотой блеск. Снова сунул в карман; всхлипывающая негритянка, утирая слезы рукавом, молча гладила свою хозяйку по спятившей голове.

Убедить Джека в худшем было нелегко. Худшему не верь, пока не увидишь своими глазами — таков был один из жизненных принципов капитана Джека Воробья, а в своих принципах Джек бывал тверд; но страх-то набросился на него исподтишка, а победить страх, когда он уже победил тебя, гораздо труднее, знаете ли.

Он был слишком большой в этот раз, страх, — и все рос и рос. Джек сам от себя никак не ожидал такого огромного страха.

Пробормотал:

— Черт бы тебя побрал, Джимми!.. — и тут же ужаснулся тому, что сказал, и зажал рот ладонью, что было уже верным признаком потери душевного равновесия.

В груди ныло. Не то теснота, не то тяжесть. Неприятное ощущение. Джек вдохнул — глубоко, — и выдохнул. Не помогло.

— Я всегда знал, что ты — кретин, Джимми… но все же такой подлости…

Земля жгла сквозь штаны. Солнце пылало в пустом небе; он глядел, запрокинув голову. КТО-ТО ТАМ не раскинул мозгами — и вот…

— Эй… — И — не было сил повысить голос; язык еле ворочался. Он зажмурился, скривившись изо всех сил — и позвал шепотом: — Джимми?..

Мысль была дурацкая. Жалкая и недостойная капитана Джека Воробья; он наступил ей на голову сапогом, но она все же вынырнула и жалобно вякнула: а?..

— А как же я? — пробормотал Джек вслух.

XII

Давно известно, что проблемы власть имущих сильно отличаются от проблем простых смертных — первым редко приходится думать о хлебе насущном, а сложные интриги, всецело владеющие их высоким вниманием, недоступны пониманию голодранцев, озабоченных низменными вещами вроде нехватки продовольствия и питьевой воды.

Губернатор Суонн приказал объявить о награде в тридцать фунтов нашедшему пропавшую мартышку в рубашке и штанишках, без каких-либо особых примет; поступок этот, разумеется, не добавил ему уважения в глазах людей, пребывавших в святом неведении относительно роли, которую ацтекское проклятие сыграло в их судьбе. Кляня начальство, которое нашло же время маяться дурью и беситься с жиру, горожане, тем не менее, натащили в кордегардию десятка полтора самых разных обезьян; но той самой среди них не оказалось. Губернатор огорчился, ибо был склонен согласиться с дочерью, винившей мартышку в несчастье, постигшем Порт-Ройал; страх перед проклятой нечистью лишал его сна — бродя по дому в ночной сорочке, губернатор ощупывал засовы на окнах.

В разоренном стихией городе, от которого осталась едва треть, главной заботой мистера Суонна стала идея отправить дочь и зятя к родственникам на Барбадос, подальше от здешних лишений и опасностей, — что поделать, если губернатор был куда лучшим семьянином, чем государственным деятелем. К его огромному сожалению, состояние двух уцелевших кораблей ямайской эскадры было столь плачевным, что ни один из них не мог выйти в море.

Здоровье же самого губернатора, не претерпевшее ущерба во время землетрясения, внезапно резко ухудшилось от одной перспективы отчитываться перед лордом Уиллоугби по поводу катастрофы во вверенной его, Суонна, попечению колонии. Хоть губернатор и полагал, что ему никак нельзя вменить в вину стихийное бедствие, он все же благоразумно предпочел сказаться больным, и, после единственного краткого свидания, во время которого распространялся главным образом о своем самочувствии, предпочел переложить тяготы общения с полковником Фишером на плечи подчиненных.

Человек же, волею случая оказавшийся в роли фактического главы ямайской администрации, начал с того, что потребовал от полковника выделить людей для расчистки развалин — в помощь изрядно поредевшему гарнизону Порт-Ройала, — что никак не соответствовало представлению полковника о важности своей миссии как посланца лорда генерал-губернатора. Полковник разразился бурными возражениями, но в ответ услышал, что в жарком тропическом климате непогребенные и разлагающиеся мертвые тела угрожают городу эпидемией, и это единственное, что в данной ситуации должно волновать полковника Фишера как британского офицера, помнящего о своем долге перед королем и Богом. Такой аргумент, да еще высказанный тоном, весьма далеким от уважения, заставил полковника побагроветь; спускаясь по мраморным ступеням во двор, он излил свое негодование в самых сильных выражениях — о чем его недавнему собеседнику тут же донесли, что никак не способствовало улучшению их отношений.

Пожалуй, что решение губернатора было ошибкой. Обладая, что называется, характером прирожденного дипломата (то есть будучи в меру трусоват и всячески склонен избегать конфликтов) он смог бы в зародыше сгладить многие из противоречий, что пышным цветом расцвели в его отсутствие.

Впрочем, случались у ямайских властей и развлечения. Всех развлек мистер Джошуа Смитон, ростовщик, обвинивший своего бывшего соседа, мистера Майлза Берри, в злонамеренном нырянии с лодки над развалинами его, Смитона, бывшего дома, — а между тем в углу двора у него, Смитона, был зарыт горшок с золотом… Пребывая в расстройстве чувств после очередного скандала, во время которого Майлз Берри веслом подбил ему глаз, мистер Смитон имел неосторожность огласить свои претензии в присутствии караульных солдат, не пускавших его к командору, и посетителей, дожидавшихся в приемной; осознать всю глубину этой ошибки ему пришлось в самом ближайшем времени — ибо теперь над развалинами его дома кружила целая флотилия самых разнообразных лодок и лодчонок, сидящие в которых злобно обвиняли друг друга в нарушении закона и посягательстве на чужую собственность — что отнюдь не мешало всем им нырять и дружно шарить по дну баграми. Победу в этом соревновании честных людей одержали моряки с «Вихря», разогнавшие конкурентов мушкетными выстрелами в воздух. Судьба горшка с золотом была предрешена.