День впереди, день позади

— Я вам покажу щас! Так дам! Будете знать! — Колька носится по огуречнику, оставляет кое-где на луковых грядках глубокие следы. Куры, вытянув шеи, с гоготом убегают от него, а когда он прижимает их в угол, суматошно хлопают крыльями и бросаются на забор грудью, истошно кудахча, петух отвечает им звонким, взмывающим к небу тревожным кличем, и этот клич больше всего будоражит Кольку.

— Аг-га-а!!

Одна за другой куры находят воротцы, выбегают из огорода. Рябая взлетела на забор и идет по нему, качаясь и примериваясь, где слететь. Колька издалека запускает в нее полыниной. Курица ныряет в ограду. Он запирает воротцы, накинув на их столбик проволочное кольцо, и по-хозяйски оглядывает огород: порушил немножко, но ничего, зато будут помнить! И с победным видом прислушивается некоторое время к тревожной перекличке в ограде. Потом копит во рту слюну и, вытянув губы, сплевывает под ноги, стараясь сделать это, как Вася Збокач, но такого небрежного и аккуратного, похожего на выстрел горохом из трубочки, плевка, как у Васи, у него не получается — слюна снова брызжет в разные стороны…

С самой войны Вася живет вдвоем с матерью, бабушкой Макей, в склонившейся набок, будто горестно присматривающейся к чему-то, избенке. Разговаривает Вася интересно, не так, как все в деревне: вместо лебеды у него — лябяда, вместо сидит — сядить. Он приходит раньше всех с работы и потом выходит за ворота, садится на свою лавочку возле завалины — в одних трусах и сапогах, и Кольке кажется всегда, что в каждом голенище может поместиться по две Васиных ноги. Вася скрещивает на голой груди тонкие руки и начинает посматривать то в одну сторону, то в другую и поплевывать-постреливать направо и налево. И вскоре возле сапог его, справа и слева, на твердой земле появляется много мокрых пятнышек. Потом идут один за одним с работы мужики и некоторые кивают ему, а некоторые задерживаются возле Васи, спрашивают: «Ну што, сядим?» И Вася им отвечает одинаково: «Сядим!.. А чаво нам? Исделал дело, сяди смело!..» Мужики смеются: «Брось ты, Вася! Дело он исделал…» И идут дальше. А недавно возле Васи остановился дядя Миша в блестящих от машинного масла штанах, он поздоровался с Васей за руку, а потом спросил: «Скажи честно, скоко ты трудодней за год вырабатываешь?» Вася сплюнул: «А чаво тебя так интерясуить? Усе, скока есть, усе май… А у тебя многа больше?» Дядя Миша с укоризной покачал головой. Вася вытянул шею, опять сплюнул и быстро, но нешироко развел ладони в стороны: «О-о! Што тябе, што мяне — пошти усё ядно: хрен да луковка, хрест да пуговка! Вот уся яда и пасуда!..» Дядя Миша опять покачал головой: «И как ты живешь, не понимаю… Хоть бы мать пожалел! Ты погляди ладом, она уж согнулась вся от тоски по родным-то местам…» Вася вскочил, вскинул руки к небу, закричал: «А гроши на пяряездку мяне уся дяревня соберёть?! Али може твой калхоз дасть?!» Дядя Миша шагнул к лавочке, сел. Вася тоже сел и долго рассказывал дяде Мише о чем-то. Дядя Миша слушал, свесив голову, изредка кивал. А Вася все говорил, говорил тихонько. А потом Кольке надоело смотреть в створку…

Колька засовывает руки в карманы и вразвалку шагает в свой угол огуречника — к лазу в конопляник. Ему вольготно и радостно. Припекает солнце. И он почти совсем не думает о том, что не хотел отпускать мать по грибы. И совсем не страшно, а даже наоборот — он не только с курами может справиться, а попадись ему сейчас такой, с комельком, он бы и ему… Как бы вот ему вот так вот!.. Колька сильно размахивается и тыкает перед собой кулаком…

От пригонной стены слабо тянет коровьим навозом. Манька любит, когда ей чешут шею. Шерстка у нее на шее мягкая. Она вытягивает морду, глядит на него темным блестящим глазом и старается мокрым, гладким, как шляпка масленника, носом задеть его щеку — лезет целоваться. Колька садится на лавочке в своей клетке и вглядывается в густые конопляные заросли. Близкие темные верхушки конопляных пик напоминают ему гребень бора. Там сейчас мать ступает по мхам, наклоняется за груздем. Бор шумит, шуми-ит. Колька ехал с отцом на телеге по этому бору к отцу на работу, на лесозавод, и слышал, как он шумит: будто сильная река течет там вверху и качает высокие зеленые шапки сосен — туда-сюда, туда-сюда, медленно так. Тревожно.

Налетает ветерок, и конопля шелестит, качает темно-зелеными пестиками макушек. Сердце сжимается: может, волк тут рядом, сейчас как выскочит, шерсть на загривке дыбом. Мурашки бегут меж лопаток. Колька пугливо озирается и прислушивается чутко, и понимает тут, что спасаться от волка, если нет ружья, лучше всего в избушке, а у него только лавочка да стол кирпичный.

Он вскакивает и опрометью бежит в ограду — к доскам. Захватывает в беремя сразу три или четыре доски и прет их, поддерживая животом, откинув назад голову, к своему лазу в огуречнике. Надо откинуть проволочное кольцо со столбика. Правая рука, поддерживавшая доски снизу, предательски разгибается, и они с грохотом валятся на землю, бьют по босой ноге. Колька стискивает зубы и с гусиным шипом втягивает в себя воздух. Но тут же бросается к воротцам и с силой распахивает их, вложив в толчок всю свою боль. Собирает доски и, прихрамывая, прет дальше. Так он делает несколько ходок. И досок возле пригонной стены набирается порядочно. Можно строить. Он прислоняет доски внаклон к бревнам сарая, получается накат. Колька залезает внутрь. Здорово, но не совсем ловко: чтобы пробраться к лавочке, надо сильно нагибаться или ползти, и светит с обоих концов. Вот если сделать стоячие стены и крышу да дверку прибить, тогда — да, тогда жить можно!

Колька подпрыгивает и мчится к предбаннику. Там, под лавкой, стоит отцовский ящик с плотницким инструментом.

Ножовка, молоток, гвозди — все это вскоре бережно укладывается возле избушки. Колька стоит и в раздумчивости скребет затылок:

— Хы, а как доски-то торчмя ставить?

Без столбиков и перекладины не обойтись. Надо искать жердину. Он обходит весь двор — ничего подходящего. В сарае его взгляд как магнитом притягивают гладкие перекладины ясель, куда накладывают зимой сено корове. Ишь как Манька шеей жердочки отполировала! Хорошие столбики для избушки получились бы… Но тронуть ясли Колька не решается — вспоминает про солдатский ремень, который отец всегда вешает на гвоздь в простенке, почти под самой божницей. Этот широкий ремень с блестящей внутренней стороной, на которой отец правит опасную бритву, ого-го каким может быть. Пробовал… Игнаша, старший брат, из Магнитогорска в отпуск приехал. Пришел с охоты и положил двустволку на кровать в горнице. Стволы блестят. Курки, как бараньи рога, назад загнуты. И лежит так, что поднимать даже не надо. Колька двумя большими пальцами взвел курки и нажал. Гром. В живот удар. Дым по всей горнице. Сладковато пахнет тухлым яйцом. В углу под потолком куча черных точек в белой штукатурке. Он стоит и слушает беспрерывный звон в ушах. Тут его хватают за руку и волокут в избу. Мать причитает. А Игнаша матерится и врезает ему ремнем. Вбегает в избу отец, выхватывает ремень, вытягивает по спине брата. «Не разрядил?!! Да ты п-поним-маешь ли што!»…

Руки у отца трясутся… Второй раз отец угостил ремешком Кольку, тогда он развел костерок из лучины в предбаннике. Но все равно ремень Кольке глянется, и он любит опоясываться им, когда отца нет дома.

Колька вздыхает, проводит рукой по гладкой ясельной жердочке и идет за ограду, к трем бревнам, что лежат горкой возле задней стены бани. Из-под бревен, вытянувшись вдоль банной стены, торчит конец жердины — серой, треснувшей вдоль, но еще крепкой. Жердь шатается, значит, вытянуть можно. Поплевав на руки, как это делает отец, прежде чем взять топор, Колька ухватывается за жердину. Она чуть подается, а дальше идти не хочет. Он пыхтит — никак! Тянуть неловко, мешают и бревна, и банная стена. Веревку бы… А ремень-то! Там же пряжка, петлю сделать — проще пареного! Он бежит в избу и возвращается к жердине с ремнем.

Намотанный на руку, он режет краем запястье, Колька откидывается всем телом назад, скользит пятками по траве, перебирает ногами и опять упирается покрепче, и с натугой вопит:

— Пошла! Пошла!

Длинный конец уж выполз, и тут жердина встает намертво. Он дергает за ремень то в одну сторону, то в другую — то вдоль жердины, то вбок. Вдоль — она даже не шевелится. А вбок — пружинит и дергает ремень обратно так, что Колька чуть не трескается головой о банную стену.

Он бросает ремень и ложится вдоль жердины, равняет пятки по ее концу, а у макушки делает на жердине заметку щепкой. Хочет отмерить второй рост, но затылок упирается в торец верхнего бревна. Ничего — можно будет входить в избушку и немного пригнув голову. Сбегав к пригону за ножовкой, он размеряет вытянутый конец жерди на две равные части и начинает пилить. Пилить неловко. Между банной стеной и жердью прогал всего в четверть, да и то не в большую — с мизинцем, а в маленькую — с указательным пальцем. Ножовка только стучит концом в стенку, а жердь зубьями захватывает совсем мало. Колька то частит ножовкой туда-сюда, быстро-быстро, то сильно прижимает полотно левой ладонью и дергает ручку только на себя. Но желтое пятнышко опилок под жердью все никак не хочет увеличиваться, и прорез неглубок — на полпальца всего. Колька в сердцах шваркает ножовкой по жердине. Ножовка жалобно тенькает, а на сером боку жердины светятся три маленьких желтых клинышка.

И он начинает ширкать без передыху. Стоит на коленях и пилит, пилит, пилит и пилит. Пот бежит по лбу, ест глаза, капает с носа. Слизывая его с губ, Колька чувствует, какой он соленый, но все равно ширкает и ширкает, пока у желтой горки под жердью не появляется острая вершинка. Он только за этой вершинкой и следил все время. Только этого и хотел — чтобы она стала острой…

Колька бросает ножовку и опрокидывается на спину, раскидывает руки. Рубаха сразу прилипает к спине, а трава приятно холодит. Он закрывает глаза и опять открывает. И кажется: облака неподвижны, а он плывет и плывет в синей бескрайности, и не хочется ничего — только плыть и плыть, плыть и плыть…

Отдохнув, он осматривает прорез — перепилил больше половины. Должна треснуть. Колька отходит к торцу, подпрыгивает и ударяет в край жерди пятками. Жердь пружинит, но не поддается. Тогда он подталкивает под самый прорез обломок кирпича и, опять подпрыгнув, бьет пятками по краю со всей силы. К-р-р-р! — трещит жердина, осев к земле, но еще не до конца отломившись.

— Ур-ра-а!

Как на поверженного врага, он кидается на нее, хватает за серую шею, упирается ногой в стену бани и дергает со всех сил. И вместе с обломившимся столбиком летит на землю. В колене спичкой вспыхивает боль. Он вскакивает, трет ушибленное место.

Солнце сильно печет, и этот жар успокаивает его. Но тут он чувствует, что очень хочет есть, и идет в избу. На столе под тряпицей лежит половина калача. Он отрывает зубами такой кусок, что трудно жевать. Ставит на стол чугунок с картошкой. Заглядывает в ладку с простоквашей. Она согрелась у окна на солнцепеке, и поверх плотного белого круга выступила уже желтоватая прозрачная жижица сыворотки. Лучше холодного молока достать. Мысль о погребе и приятна, и страшна. В жару там хорошо, прохладно, но мокруш под дощечками — уйма. Откинешь досточку, а они, грязно-розовые, так и засеменят в разные стороны — бр-р! И мыши там, мать говорила, нор нарыли, даже прошлогоднее сало подгрызли. Но молока все равно хочется…

Брякают воротца, Колька кидается к створке.

В ограду входит Вася. Он в тех же сапогах, но в штанах и залатанном пиджаке, надетом на майку. Кольке боязно, он не знает, что делать. Вася хитро подмигивает ему и кланяется:

— Здрастя — не хвастайтя! — Голос вроде веселый, а глаза — мутные.

— Здрасьте… — В горле у Кольки перехватывает. И он не знает, как его назвать: Вася или дядя.

— Тецка Антанида у дваре?

— He-а, за груздями пошла.

Вася хлопает рукой по бедру: