Деньги на ветер

Сейчас было бы проще заговорить, все ему объяснить, но мне не хочется так раскрывать карты, пока он окончательно не окажется там, где мне надо.

— Хочешь, чтобы я бросил?

Киваю.

— А если брошу тебе в голову?

Он смотрит сначала на меня, потом на пистолет и выпускает рукоятку. Наведя на него пистолет, я захожу сзади и валю его на спину. Поездка в машине, холод и работа молотком так его обессилили, что он встречается со льдом, как со старым другом.

Приставляю дуло к его шее и держу некоторое время — пусть прочувствует прикосновение. Потом беру его руки и складываю за спиной. Не успев ничего предпринять, он снова оказывается в наручниках.

Вот так. Все кончено. Никуда не денешься. Неправильный ответ, и ты — покойник.

Кладу пистолет на лед, подхожу к проруби, выкидываю из нее обломки льда. Молотком чуть-чуть расширяю прорубь и отбрасываю его как можно дальше.

Не давая ему опомниться, волоку за наручники к проруби. Приходится напрягаться изо всех сил, а их не так уж много. Но вот он чувствует ногами воду, начинает дико брыкаться, однако движения тела по льду уже не остановить.

Сначала ноги, потом и туловище оказываются в проруби.

Почти тотчас он начинает корчиться, как от боли. Не знаю точно, но мне кажется, ощущение должно быть как на электрическом стуле.

Вдруг он перестает дергать ногами и уходит под воду, но сразу, к счастью, начинает биться и голова снова показывается над водой.

Вынырнув, он смотрит на меня. Ноги у него мощные, и сам он так силен, что, мне кажется, мог бы продержаться так с моей помощью не меньше сорока минут.

Сажусь на лед рядом с ним и открываю рюкзачок.

Вынимаю взятый с тумбочки возле его кровати пластиковый пакет на пластиковой же молнии по краю. Внутри — шесть цилиндриков, свернутых из сотенных купюр, килограмм героина и кристаллический метамфетамин, которого хватило бы, чтобы оживить половину покойников в Колорадо. Все это, мне кажется, он собрал на случай непредвиденных обстоятельств. Наличными и в виде товара примерно сотня тысяч.

Ловлю его взгляд: он пристально наблюдает за моими занятиями. Опускаю тяжелый пакет перед ним в прорубь, и мы оба смотрим, как белое пятно уходит ко дну.

Ну, помогла моя подсказка? Начинаешь понимать, что деньгами тут не поможешь?

Теперь могу разъяснить тебе и более доходчиво — раз ты в наручниках и в проруби. Снимаю маску.

Он узнает сразу. Узнает и изумляется.

Хорошо. А теперь переходим к самому главному. Много раз я представляла себе, что должно произойти в следующую минуту. Тут мне требовалось его полное внимание.

Я встала на четвереньки, подползла к краю проруби. Встретила его взгляд, подняла пистолет дулом вверх, показала пустой патронник. Щелкнула замком магазина, вытащила обойму. Пустую.

Ну, ты теперь понял, compa~nero?

Кто это так тебя сделал? Женщина. Нелегально перебравшаяся из Мексики в США через Рио-Гранде, вооруженная лишь незаряженным пистолетом. Ты в любой момент мог бежать, дружок. Держа в руках молоток, ты мог бы одним движением положить конец всему. Но не положил. Тебя переиграла женщина, perra latina, сучка латиноамериканская.

Он смотрел на пистолет и молчал.

Я была несколько разочарована.

Где же фейерверки? Где бешенство?

Ничего. Ну что ж, никто не может иметь все и сразу.

Он видел и знает.

Его ноги исступленно плясали в холодной придонной воде, уже начинали уставать.

Я кивнула, отползла от проруби, встала и подобрала молоток. Спрятала его, пистолет и маску в рюкзачок.

— Помоги же! Помоги! Помоги! — кричал он.

Я быстро оглядела берег. Никого.

— Помоги! — вопил он, бешено вращая глазами. На что он рассчитывал? Что рядом окажется охотник на уток? Любитель подледного лова?

Нет. Сюда зимой вообще никто не заглядывает, да и я на всякий случай и знак повесила, и турникет заперла, и все следы замела.

— Помоги мне! Помо-о-оги мне-е-е-е! — кричал он.

Слова повисали на мгновение в воздухе и вмерзали в лед.

Губы у него посинели, кожа на лице побагровела.

Он что-то шептал. Я едва разбирала слова. Наклонилась ближе.

— Сучка, сучка, сучка, сучка, сучка, сучка, сучка… — твердил он.

Словам есть предел. Количество слов, которым вообще суждено быть произнесенными, невелико, их подмножество, используемое конкретным человеком, — тем более. Эти могут оказаться твоими последними. Ты именно это хочешь сказать, покидая бренный мир?

— Сучка, сучка, сучка, сучка…

Видимо, так оно и есть. Что ж, придется тебе сказать еще кое-что, если хочешь остаться в живых.

Минуту спустя мантра видоизменилась, но не сильно:

— Сучка, сучка, сучка, доберусь до тебя, увидишь, несладко тебе придется, доберусь, проучу тебя, да, сучка…

Потом шепотом произнес что-то еще. Нечто удивительное.

— У тебя, сука, стыда ни хрена нет.

Вот это уже больше было похоже на дело. Откуда же эта строчка? Стыд — до чего старомодно! Гектор говорил, что стыд стал одной из потерь двадцатого века. У него много высказываний в таком духе. Сравнивал Кубу со ртом женщины, губы которой сжаты и кривятся. Кровоподтеки на них — следы побоев, доставшихся ей за долгие годы. Как думаешь, Гек, может, мы бы ему работенку какую в Голливуде подыскали? Характерный актер. Полицейский из Майами с вечной сигарой в зубах. А кино про полицейских еще снимают?

— Стыда нет, доберусь до тебя, сука…

Но ты ошибался. У меня нет и не было ни моральных устоев, ни мужа, ни детей, а вот стыда — пруд пруди.

Он опять начал кричать:

— Помоги же! Помоги! Помоги мне!

Клейкая лента — в рюкзачке. Можно было бы заткнуть ему рот, но к чему? Пусть кричит.

— Помоги мне! Помоги мне! Помоги!

Прошла минута, и силы его иссякли.

Зубы стучали. Глаза закрывались.

Я достала пачку «Фароса», сунула в рот сразу две сигареты. Щелкнула зажигалкой «зиппо», раскурила. Предложила одну ему. Он кивнул. Вставила сигарету ему в рот. Она поможет. Через несколько секунд молекулы никотина начнут стрелять нейротрансмиттерами, те станут высвобождать в мозг небольшие порции допамина. По мере охлаждения организма кровь будет оттекать от конечностей, в избытке снабжая мозг кислородом, что, может быть, вызовет дополнительное выделение допамина и эндорфинов. Возникшее ощущение он вряд ли назовет неприятным.

Запустила руку ему под мышку и чуть приподняла тело в воде.

Он затянулся сигаретой и благодарно кивнул.

— Я с-сдался. Г-господи, какая горькая ирония! П-правда, — проговорил он.

Ох, compa~nero, ты что, поэтов не читал? Ирония — месть рабов. Американцам непозволительно говорить об иронии, а уж таким, как ты, — в особенности.

Он усмехнулся.

Наверно, решил, что я смягчилась, что, может быть, передумаю насчет его.

Напрасная надежда. Не передумаю. Но эта жутковатая усмешка и блекнущая голубизна его глаз произвели на меня такое сильное впечатление, что я не заметила черный «кадиллак-эскалейд», съезжающий по берегу на холостом ходу к запертому турникету. Не видела, как открылись дверцы, как из машины вышли вооруженные люди.

Ничего не видела.

В это мгновение я целиком была с человеком в проруби.

Ты готов?

Ты готов сказать правду?

Или хочешь подождать, пока к нам на лед слетит черный ангел?

— Н-н-не делай э-этого. Н-н-не д-д-делай.

Голос стал на пол-октавы ниже, оставался повелительным, но тон был не тот.

— Не надо, п-пожалуйста.

Это куда действенней.

Как призыв к молитве в пустыне.

Мы, кубинцы, бродячие наследники мусульманского королевства Гренада. Такое нам по вкусу.