Дэниел Мартин

— Я понятия не имел.

— Именно этого мы и хотели.

Мысли Дэна устремились назад, к тем незапамятным временам — он пытался осознать, какой свет проливает это новое знание на всё происшедшее с ним. Его первой инстинктивной реакцией было возмущение, смешанное с чувством абсолютной абсурдности ситуации: сколько же всем им приходилось скрывать и сколько снисходительности крылось в их молчании. А Энтони продолжал:

— Я должен сразу же сказать тебе — тот грех я тебе теперь простил — от всего сердца. Жаль, не могу сказать, что простил уже тогда. Тогда — не простил. Жалею об этом.

— Я же просто…

— Я знаю. И что больше всего виновата она. И я. Если кто-то в этой истории и невиновен, так это ты.

— Ты слишком легко отпускаешь мне грех.

— Теперь это уже не имеет значения, Дэн. Нравы меняются. В отношении к сексу — особенно. Мои студенты меня давно просветили. — Он опять принялся разглаживать плед на коленях. — Если бы только Джейн была не так честна и открыта… или — имела дело с кем-то, кто не так страстно увлечён собственной софистикой… и не обладал бы столь удивительной способностью, оберегая интеллектуальную синицу, в зародыше подавлять эмоциональных журавлей.

— Если ты и теперь винишь себя за это, значит, этот грех тебе так и не удалось изжить.

Мои слова заставили его на некоторое время замолчать. Голос его зазвучал мягче — видимо, он признал, что я прав.

— Разум — вот что было определяющим в нашем браке. Интеллектуальные игры. Не плоть. Не чувства. Не душа. — Он спрятал руки в карманах халата. — Именно это и помогло нам сохранить нашу тайну. Это вынудило тебя жениться на Нэлл. Отсюда же — отчасти — и то, что ты написал свою пьесу. Не на одном тебе вина. И за столь долгое молчание меж всеми нами тоже. — Он помолчал. — Прощая тебе на словах, я сделал всё возможное, чтобы и речи о прощении не заходило. Тогда, давным-давно.

— Не понимаю, как бы ты мог чувствовать ко мне что-либо, кроме ненависти.

— Сильнее всего во мне бушевало чувство зависти. Так мне теперь представляется.

— Зависти?

— Поскольку ты воплощал в себе совершенно иные жизненные принципы.

— По отношению к предательству?

— Ну, скажем, к человеческим слабостям.

— Это что — добродетель?

— Некий корректив. Фальшивой духовности.

— Не понял.

— Весь мой вклад в нашу семейную жизнь свёлся к интеллектуальному высокомерию. Вклад Джейн — бесконечное терпение, позволившее это высокомерие вынести.

— Это как-то не вяжется с её отречением от веры.

— С самого начала она предоставила мне полную свободу выбора. Я мог навсегда расстаться с ней. Существует множество способов проявлять высокомерие, помимо требования, чтобы жена разделяла твои религиозные взгляды. Я стремился подавить все интуитивные проявления её натуры. Убеждал её, что разум способен оправдать даже самые смехотворные решения.

— А теперь ты делаешь из неё бессловесную дурочку.

Энтони снова невесело улыбнулся, будто загнал Дэна в угол:

— Бессловесную жертву.

— Но… Ведь ваш брак не оказался неудачным!

— Как знать? После всех этих лет?

— Потому что я в жизни не поверю, что Джейн могла бы жить в постоянной лжи. Не тот она человек. То, что она отказалась от католичества, — лишнее тому доказательство.

— Я, пожалуй, сказал бы, что этим она не весьма удачно заменила отказ от мужа.

Дэн вдруг, неожиданно для себя самого, снова оказался в «Рэндолфе», вслушиваясь в не прочитанные тогда значения интонаций Джейн, окрашенные то лёгким цинизмом, то равнодушием: ему-то казалось, это влияние Оксфорда, игра в «англичанство», в той же, а то и в большей мере, чем что-то личное. А Энтони продолжал:

— Тот факт, что мои слова отчасти результат моих собственных построений, то есть я не знаю, согласилась ли бы Джейн подписаться подо всем, что я тут наговорил, скорее подтверждает, чем опровергает суть сказанного.

— Но есть ведь совсем простое средство, чтобы справиться с этим?

— Разумеется. Если бы не было слишком хорошо известно, что правда вредна умирающим. — Помолчав, он добавил: — К сожалению, как мне пришлось выяснить, некоторые болезни не поддаются лечению простыми средствами.

Он говорил без горечи, но слова прозвучали укором.

— Ты несправедлив к ней. — Энтони не ответил. — Человек ведь знает — волей-неволей. Работает инстинкт. Интуиция.

— Наверное, я слишком часто имел дело с этим глаголом — «знать», — чтобы так уж доверять ему. Я всего лишь хочу сказать, что если моя слепая одержимость интеллектуальными проблемами так глубоко — насколько глубоко, этого даже сама Джейн может полностью не сознавать — урезала, исказила, да как хочешь это назови, её истинную природу, тогда… — Тут он, в совершенно несвойственной ему манере, прервал себя на полуфразе. Дэн явно представлял собою проблему, которой Энтони не предвидел. Он заговорил снова, но уже не так резко: — Не хочу умереть, ничего по этому поводу не сделав.

— Но то, что ты называешь «искажением», — цена всякого сколько-нибудь длительного союза. А люди вроде Джейн ни за что не улягутся — лапки кверху, — чтобы вот так запросто позволить «исказить» себя до неузнаваемости.

Это явно позабавило Энтони.

— Надо бы тебе как-нибудь отобедать за одним из наших «высоких столов». 148

— Ну, это уже профессиональные деформации. Вовсе не одно и то же.

— Менее опасные, чем деформации семейные? А что, по-твоему, больший грех — изменить человеку или изменить человека?

148

«Высокий стол» — стол для профессоров и членов совета в столовой колледжа; обычно помещается на небольшом возвышении.

Дэн развёл руками:

— Ну, мой милый, таковы правила игры. Я в своё время отказался играть по правилам, не позволил Нэлл изменить меня… Поэтому мы и разошлись. Ты это не хуже меня знаешь.

— Ну хорошо. А если бы ты попытался сохранить семью, позволив Нэлл руководить твоими поступками, ты чувствовал бы себя счастливее?

— Господи, да как же я могу на это ответить?

— Сказав, что не перестаёшь жалеть о том, что ваш брак распался.

Дэн опустил глаза, пристально разглядывая свой бокал.

— Если я и не жалел об этом, то лишь потому, что генетически не могу быть верен одной-единственной женщине.

— Ну а я, пользуясь твоей терминологией, генетически не могу не быть верен одной-единственной женщине. Так ли уж велика разница между нами? Ты по крайней мере честно отдавал себя каждой из них.

Дэну припомнилась давняя шутка об Оксфорде: говорили, что самым типичным из оксфордских профессоров был Льюис Кэрролл. 149 Полностью скрыть ощущение, что их разговор близок к абсурду, ему не удалось.

149

Льюис Кэрролл — литературный псевдоним писателя-«абсурдиста» Ч. Л. Джонсона, профессора математики в Оксфорде, преподававшего там с 1855 по 1881 г., автора книг «Алиса в Зазеркалье», «Алиса в Стране чудес» и др.