Дэниел Мартин

Мы побродили у подножия верхних утёсов, и я показал ей выцарапанные на скале петроглифы у входа в каждую пещеру: мандалы — магические круги Юнга, 274 и стражи тропы — странно величественные, хотя и по-детсадовски примитивные мужи, с одной, поднятой запрещающим жестом рукой; потом, подальше, — изображение оперённой змеи, обвивающей почерневшую стену неглубокой обрядовой пещеры. Чуть позже мы собирали сосновые шишки, вытряхивали из них орешки и раскалывали скорлупу — мягкие ядрышки были съедобны, и пальцы наши стали липкими от ароматной смолы; потом покурили, усевшись под укрывшей нас от ветра скалой, Дженни опиралась спиной о моё плечо, глядя вдаль, поверх лежащего у наших ног пейзажа. Здесь, в укрытом от ветра месте, было очень тепло, и Дженни сняла куртку, потом расстегнула блузку и откинула полы, подставив солнцу обнажённую грудь. Мы сидели молча, в полудрёме, я обнимал её за талию, ощущая под пальцами нежную кожу.

274

Петроглифы — высеченные на камне рисунки и письмена; мандала — широко распространённый (особенно на Востоке) в древности и в средние века магический круг. У Юнга — символ центра, цели и самости как психической целостности.

— Ужасно хочу скинуть с себя всю одежду. И хочу тебя.

— Прямо тут?

— Никого же нет.

— Ты свою порцию уже получила. Ночью.

Она толкнула меня в плечо:

— И столько пещер вокруг.

— Напомни, чтобы я рассказал тебе про паука, которого называют «коричневый отшельник». А ещё — про скорпионов, тарантулов, чёрных вдов, вампиров, гремучих змей, возмущённых индейских призраков…

— Штрейкбрехер.

— Прекрасная мысль.

— Просто ты лентяй. И воображения у тебя ни на грош.

Я шлёпнул её по голому животу:

— Наоборот — с лихвой.

Она на миг повернула голову, прижавшись к моему плечу щекой:

— Завтра. Опять всё это ужасающее притворство. То, как мы сейчас здесь сидим, отдалится на тысячу лет. Покажется нереальным.

— Сюда ведь можно вернуться.

— Но это уже не будет впервые. Это не повторяется.

— А занятие здесь сексом могло бы это изменить?

С минуту Дженни молчала.

— Только уверенность, что всегда будешь здесь вместе, могла бы это изменить.

Она извернулась, чмокнула меня в подбородок и отодвинулась подальше. Принялась застёгивать блузку, поднялась — заправить её в брюки — и усмехнулась, глядя на меня сверху вниз:

— Ну что ж, давай снова станем счастливыми бесполыми туристами. — И протянула мне руку — помочь встать на ноги.

Мы прошли ещё несколько ярдов вдоль подножия этого ряда утёсов, отыскали расщелину, где можно было вскарабкаться на самый верх столовой горы. Центральная деревня совсем разрушилась, выветрилась, от неё осталась лишь низкая земляная стена в форме окружности. Селение было основано, по всей вероятности, в двенадцатом веке, но никто не знает — ведь не существует свидетельств, что эти культуры были воинственными или что в те времена кто-то им угрожал, — почему оно было построено так неудобно высоко над долиной, где возделывалась земля. Загадка для каждого (и особенно для каждого американца), кто пытается найти всему прагматическое объяснение; а мне всё казалось предельно ясным: покинувшие долину индейцы хотели, возможно, из каких-то религиозных мотивов, оказаться ровно меж небом и землёй, достичь совершенного равновесия. Мы сидели на груде камней, глядя на вершины Сангре-де-Кристо; милях в тридцати к востоку отсюда, на севере поднимались Таос и Скалистые горы, а на юге, за пустыней, у Альбукерке, Арбузная гора. Видно было далеко, насколько позволяла кривизна земли. Совсем близко от нас, милях в двух всего, над другим плато, вились два ворона, окликая друг друга теми же голосами, что я порой до сих пор слышу в Девоне; эта птица, этот крик всегда за малую долю секунды переносит меня на три десятка лет назад — в детство. Рядом со мною — Дженни: пальцы рук сплетены на высоко поднятом колене, язычки ветра лижут выбившиеся из-под косынки пряди и завитки волос.

— Это кто?

— Во́роны.

— А я думала, во́роны только в Англии.

— Они голарктические. Водятся во всём Северном полушарии. В тех местах, где удаётся выжить.

Она некоторое время не сводила с птиц глаз, потом лукаво взглянула на меня:

— Они не говорят: «Никогда». 275

— Просто он неправильно понял. На самом деле там было: «Навсегда».

— «И сидит, сидит зловещий Ворон чёрный, Ворон вещий… Каркнул Ворон: «Навсегда!»…» 276 Нет, — она прикусила губу, — не так хорошо получается.

275

Дженни имеет в виду стихотворение американского поэта Эдгара По (1809–1849) «Ворон» (1845), где рефреном повторяется произносимое Вороном «никогда».

276

Перевод К. Бальмонта.

— Зато получается винить всех, кроме собственного биологического вида.

Дженни резко повернулась ко мне лицом, оперлась локтями о колени, уткнувшись в ладони подбородком, глядела на меня с весёлым изумлением:

— Наступила на любимую мозоль?

— Имеются в виду больные ноги или фальшивые чувства?

— Ладно тебе. Что плохого мы с Эдгаром По тебе сделали?

— Единственное реальное «никогда» на этом свете торчит из леса прямо за твоей спиной.

Тсанкави находится на самой границе территории Лос-Аламосской ядерной лаборатории. Нетрудно было разглядеть верхушку огромного серебристого ангара в нескольких милях отсюда, сторожевые вышки там и сям и — местами — ограждение из колючей проволоки, большей частью невидимое за деревьями, но протянувшееся по лесу на много миль. Дженни обернулась, потом снова уставилась на меня:

— Всё равно я считаю, что это самая прелестная из бьющих на эффект старых поэм.

— Это потому, что ты — самая прелестная из бьющих на эффект юных актрис.

Она пристально смотрела на меня.

— Мне это не нравится.

— Птенчик, слепой к орнитомантии.

— А это ещё что такое?

— Предсказание судеб по полёту и крику птиц. Римляне этим увлекались.

— И бросали всех неверующих на съедение львам? Как и ты?

Она всё смотрела на меня, но больше не поддразнивала.

— Ты же зяблика узнала сегодня утром. Я не теряю надежды.

— Что, разве недостаточно, что я просто влюбилась в эти места? Что я не желаю знать, как что называется, и запоминать всякие ужасно научные слова?

— Недостаточно. Потому что нельзя оправдывать презрение незнанием. Ни в чём. Никогда.

— Но ведь ты именно это и делаешь. Презираешь меня, потому что не знаешь, что я чувствую. Потому что быть здесь с тобой для меня важнее, чем быть здесь только с птицами и зверьками. И воронами. — Она помолчала, потом сказала: — Я — людской человек. Только это не значит, что я слепа ко всему остальному.

— Не будем спорить.

— Я не спорю. Просто жалуюсь.

— Ладно.

— Ты всегда в штыки встречаешь, когда я смотрю на вещи по-своему. — Я не ответил, и она добавила: — И выражения употребляешь вроде «встречать в штыки».

Я улыбнулся ей, а она с минуту смотрела мне в глаза, потом отвернулась и улеглась, опершись на локоть.

— Ну, всё равно мой новый возлюбленный скорее всего будет скучать на природе, как всякий нормальный человек.

— По-моему, мы договорились не играть в эти игры.

Она не ответила. Прямо перед ней, у норки бурундучка, высилась горка рыхлой земли. Дженни вытянула из-под комьев черепок, принялась лениво его отчищать, потом протянула мне:

— Посмотри! Поразительно: в одном углу дырочка просверлена. Кто-то, должно быть, носил его как украшение.

Черепок был дюйма два в квадрате, с узором из чёрных линий и чёрных зигзагов потолще, на бледно-сером фоне, и я увидел дырочку, аккуратно просверлённую какой-то индейской скво сотни лет назад. Дженни приложила черепок к голубой блузке.

— Правда, красиво? — Она села, опираясь на вытянутую руку, и стала просеивать рыхлую землю сквозь пальцы. — Интересно, ещё там есть? — Обнаружились ещё два черепка, поменьше, не так заметно раскрашенные. — Если бы найти четыре-пять таких и нанизать на цепочку… они были бы просто чудо! — Вдруг она подняла руку и постучала себя пальцем по лбу. — Дэн, замечательная идея. Помнишь маленькую ювелирную мастерскую в Фэрфаксе? Там могли бы нанизать их на серебряную проволоку. Для всех моих в Англии, которым не знаю что подарить.