Денис Давыдов

И, кстати, именно в том тяжелейшем и неприятнейшем для него 1815 году он написал свое самое, пожалуй, знаменитое стихотворение — «Песня», начинавшееся словами: «Я люблю кровавый бой, / Я рожден для службы царской!..» В то время, в тех условиях, в которых оказался Денис, это звучало как вызов судьбе и обстоятельствам, походило на перчатку, брошенную в лицо — «приглашение» на дуэль. В то время эту «перчатку» никто не поднял, однако несколько десятилетий спустя этот вызов по-своему приняли совсем иные люди…

Отклик на «Песню» был напечатан в 1860 году в литературном обзоре журнала «Русское слово».

«Обращаясь к знакомству с этими прославленными стихами, не в праве ли каждый не знающий их читатель ждать, что услышит от поэта-воина те мужественные речи, какими выражается в такие минуты истинно-гражданское чувство… Но напрасно мы станем искать у Давыдова таких стихов и песен. Это не призыв на бой за независимость родной земли, это и не торжество победителя, на стороне которого правда. Это какое-то разгульное молодечество, хмельное ухарство, похвальба тем, кто больше выпьет, кто больше намашет саблей, хотя бы без всякого толку. Это не любовь к родине, увлекающая в кипяток битвы за ее спасение; это страсть к военному ремеслу, которой всякая резня приятна, как бы она ни была печальна для отечества. „Я люблю кровавый бой!“ — восклицает Давыдов. Вкус очень странный» [354] , — заявляет автор обзора действительный статский советник Лохвицкий. Процитировав далее приведенные нами выше строки из «Песни», он возмущается: «Удивительное понятие о „службе царской!“ Не напоминает ли это взгляд тех грибоедовских барышень, которые льнули к военным, потому что „патриотки“. Патриотизм не надевается вместе с мундиром и не в том заключается, чтобы звать к себе врагов и радоваться житью в боевых палатках, посреди разоренной войной земли, разоренного войною народа; у истинного патриота болит сердце, когда подобные бесчеловечные столкновения становятся неизбежны вследствие честолюбивых политических видов. Не правда ли, эта апофегма, по своей новости, достойна помещения на страницы „новейших российских прописей“? Но как удержаться и не высказать ее, читая партизанские песни Давыдова?

354

Русское слово. 1860. № 6. С. 81.

Не знаем, как кому, а нам решительно непостижима поэзия гусарской жизни, как описал ее Давыдов» [355] .

Как видно, автору этих строк непостижима не только «поэзия гусарской жизни», но и сама, говоря современным языком, жизнь военного профессионала. Подобным критикам Александр Сергеевич Пушкин советовал: «Суди, дружок, не выше сапога»; а Алексей Максимович Горький впоследствии писал именно про таких людей: «Рожденный ползать летать не может». Критику словно бы и невдомек, что драматургов, поэтов и писателей, чей лирический или сценический герой говорил «мужественные речи», выражая в них «истинно-гражданское чувство», было немало. Но кто сегодня вспомнит их имена, хотя некогда читатели и зрители, в соответствии с «духом времени», обливались слезами, читая или слушая с театральных подмостков подобные монологи? Зато в памяти многих поколений осталась бесшабашная удаль давыдовских героев — непридуманная, реальная, жизненная, идущая не от разума, но от сердца, и потому понятная каждому, вызывающая у одних восхищение, а у других — острую зависть.

355

Там же. С. 82.

Как просто рассуждать о «странностях патриотизма» и осуждать «страсть к военному ремеслу», сидючи в теплом кабинете! Но почему же военный человек не может со страстью относиться к своей профессии? Художник или музыкант — может, педагог — может… А военный? Военный — это профессия, точно так же как и рабочий, медик или мореплаватель. В любом деле есть своя специфика, есть творчество, есть нечто, непонятное другим, — и чем дальше отстоят такие специальности друг от друга, тем меньше будет взаимопонимание, а потому, нередко, и большее отторжение. Поэтому, когда в былые времена руководить военными в России поставили лабазника, говоря современным языком — торгаша, то он этих военных ненавидел, а они его презирали. Не любят в армии торговцев, слишком разные сферы «общественной деятельности»! А результат такого экспериментального «соединения» оказался плачевным…

Война для военного человека — его работа. И если он «работает» себе в удовольствие — смело, инициативно, дерзко, самозабвенно, — это прекрасно: только тогда он победит, переиграет противника и сохранит своих людей в бою. Если же военный профессионал воюет равнодушно, а то и вообще с отвращением, задумываясь о «политических видах», «бесчеловечности столкновений» и целесообразности выполняемых им приказов, то ему надо срочно менять профессию, снимать по окончании войны погоны и, как говорил более поздний литературный герой, «переквалифицироваться в управдомы».

Автор обзора прав, что «патриотизм не надевается вместе с мундиром», — но идти в кровавую схватку, подставляя свой лоб под пули, может только истинный патриот, человек, по-настоящему преданный Отечеству. Именно патриотизм и заставляет людей надевать военные мундиры, выбирать своей судьбою «службу царскую» — «профессию Родину защищать» и умирать в боях за Отчизну на поле брани или в рваной палатке от гнилой горячки и смертельного переутомления.

К сожалению, понимание этого постепенно уходило из российского общества, в котором на первые роли уверенно и упорно выдвигались штатские бюрократы-чиновники. О том, с какой ревностью относятся к армейцам партикулярные, мы уже говорили — и в 1860-е годы, вследствие больших социальных перемен в обществе, эта ревнивая зависть проявилась во всей своей остроте, становясь чуть ли не «народным гласом». Ругать военных в разночинной «интеллигентной среде» было модно. В результате к началу XX века дошло до того, что «военная служба считалась уделом недостойным: по господствовавшим в то время в интеллигенции понятиям, в „офицеришки“ могли идти лишь фаты, тупицы либо неудачники, культурный же человек не мог приобщаться к „дикой военщине“ — пережитку отсталых времен» [356] . Подобное отношение к офицерскому корпусу горько аукнулось нам в Первую мировую войну, во многом предопределив события 1917 года, когда оказалось, что в России фактически не осталось людей, «рожденных для службы царской».

356

Керсновский А. А.Указ. соч. С. 150.

* * *

Вспомним слова Вигеля про «Арзамас», который «сделался пародией… и масонских лож, и тайных политических обществ», — и задумаемся. Вроде бы все было хорошо; о том времени поэт Федор Николаевич Глинка — адъютант графа Милорадовича, полковник лейб-гвардии Измайловского полка — писал:

Была прекрасная пора: Россия в лаврах, под венками, Неся с победными полками В душе — покой, в устах — «ура!», Пришла домой и отдохнула [357] .

357

Глинка Ф. Н.Стихи о бывшем Семеновском полку // Поэты-декабристы. Стихотворения. М., 1949. С. 332.

Однако если литературный кружок пародировал тайные политические общества, то, значит, таковые были в действительности, — и можно из того уже понять, что в самом обществе становилось неспокойно. Впрочем, мы-то знаем, что до восстания на Сенатской площади оставалось всего десять лет… Но в 1815 году не было, конечно, не только Северного и Южного обществ, членов которых впоследствии назовут «декабристами», но и предшествовавших им «преддекабристских» Союза спасения и Союза благоденствия, одним из активных деятелей которых станет вышеупомянутый полковник Глинка, поэт и гвардеец.

Однако еще в 1814 году у генерал-майора Михаила Федоровича Орлова возникла идея создания тайного общества…

Михаил Орлов — тот самый поручик-кавалергард, который в июне 1812 года сопровождал генерал-адъютанта Балашова на первые и единственные официальные переговоры с Наполеоном, а затем, после своей встречи с французским императором в августе, «подарил» Денису идею создания партии для действий в неприятельском тылу. В 1813 году, уже в чине полковника, он командовал «летучими» отрядами, а 19 (31) марта подписал капитуляцию Парижа, за что 2 апреля был произведен в генерал-майоры. Михаилу тогда исполнилось только 26 лет. Сразу же после производства он был направлен в Скандинавию, чтобы «разобрать сложный конфликт, возникший между Данией, Норвегией и Швецией» [358] . Не вдаваясь в подробности, скажем, что молодой генерал успешно выполнил поставленную перед ним задачу.

358

Павлова Л. Я.Декабрист М. Ф. Орлов. М., 1964. С. 20.

Казалось, этому племяннику знаменитых екатерининских фаворитов братьев Орловых предопределена блистательная военная или государственная карьера (его родной брат Алексей ^{136} , в ту пору — полковник Конной гвардии, стал князем, председателем Государственного совета и Комитета министров), однако выполняя многие ответственные и щекотливые поручения, общаясь с «сильными мира сего», Михаил отчетливо понял, что, перефразируя Шекспира, «не всё в порядке» в Русском царстве. Тогда это сознавали многие, но Орлов оказался одним из первых, кто начал действовать.

«Я первый задумал в России план тайного общества. Это было в 1814 году» [359] , — писал Михаил Федорович.

«Общество (Орден) русских рыцарей, замысел которого зародился в 1814 году у… Михаила Орлова, возникло не сразу после того, как было задумано. Правда, в том же 1814 г. посредством переписки Орлов снесся с графом Матвеем Дмитриевым-Мамоновым… Набросанные рукой Дмитриева-Мамонова „Пункты преподаваемого во внутреннем Ордене учения“ содержат проект конституционного характера и являются в какой-то мере памятником этой ранней договоренности основателей общества…» [360]

359

Орлов М. Ф.Капитуляция Парижа. Политические сочинения. Письма. М., 1963. С. 79.

360

Нечкина М. В.Указ. соч. Т. 1. С. 132–133.