Денис Давыдов
Шрифт:
Зиму того же года описала в своих воспоминаниях Е. П. Соковнина, племянница Степана Бегичева, которая у него гостила:
«Почти ежедневными посетителями дяди были, между другими, князь В. Ф. Одоевский, очень еще тогда молодой, почти юноша, и товарищ его по изданию сборника „Мнемозина“ Кюхельбекер, который давал мне уроки русского и немецкого языков. Часто оживлял общество весельчак А. Н. Верстовский, который тогда написал знаменитый свой романс „Черная шаль“ и певал его с особенным выражением, своим небольшим баритоном, аккомпанируемый Грибоедовым. Остроумный и словоохотливый Денис Васильевич Давыдов сыпал острыми шутками и рассказами о былом. Понятно, что такое приятное общество, и притом с приправой лучших вин и изысканного обеда, приманивало многих посетителей» [407] .
407
Грибоедов в воспоминаниях современников. М., 1980. С. 95.
И опять — Булгаков, только это август 1824 года: «Вчера задал нам Жихарев важный обед; было человек с десяток: Ив. Ив. Дмитриев, Вяземский, Денис Давыдов, А. М. Пушкин {142} ,
В заключение темы — воспоминания князя Вяземского: Тол стой-Американец, «не знаю по каким причинам, наложил на себя эпитимию и месяцев шесть не брал в рот ничего хмельного. В самое то время совершались в Москве проводы приятеля, который отъезжал надолго. Что ни день, то прощальный обед или прощальный ужин… Наконец назначены окончательные проводы в селе Всесвятском. Дружно выпит прощальный кубок, уже дорожная повозка у крыльца. Отъезжающий приятель сел в кибитку и пустился в путь. Гости отправились обратно в город. Толстой сел в сани с Денисом Давыдовым, который (заметим мимоходом) не давал обета в трезвости. Ночь морозная и светлая. Глубокое молчание. Толстой вдруг кричит кучеру: стой! Сани остановились. Он обращается к попутчику и говорит: „Голубчик Денис, дохни на меня!“
408
Русская старина. 1901. № 4. С. 76.
Воля ваша, а в этом дохни много поэзии. Это целая элегия! Оно может служить содержанием к картине; был бы только живописец, который бы постиг всю истину и прелесть этой сцены и умел выразить типические личности Дениса Давыдова и Американца Толстого» [409] .
Ну и хватит обо всем этом! Хотя писем, воспоминаний, дневниковых записей и прочих свидетельств современников тут можно привести десятки.
Конечно, в соответствии со своим беспокойным характером, Денис не мог долго сидеть на одном месте. Периодически он наезжал в столицу, бывал в других городах. В одну из таких поездок он встречался с Александром Пушкиным, пребывавшим тогда, что называется, в «южной ссылке». Вот как отмечено в «Летописи жизни» Александра Сергеевича: «Киев. 1821. Январь, 30 (?) — Февраль, 12 (?). Пушкин живет у H. Н. Раевского-старшего и общается с членами его семейства, с Аглаей Антоновной, Александром Львовичем и Василием Львовичем Давыдовыми, с М. Ф. Орловым, в мае помолвленным с Екатериной Николаевной Раевской, и с Д. В. Давыдовым» [410] .
409
Вяземский П. А.Фрагменты // Стихотворения. Воспоминания. Записные книжки. М., 1988. С. 425–426.
410
Цявловский М. А.Указ. соч. С. 257.
А вот что писал своей жене из Киева Денис Васильевич:
«Приехали сюда Александр Львович, Василий Львович и Волконский, Орлова с женой ждут с часа на час, Аглаю с детьми ждут также сегодня вечером… Николай Николаевич Раевский переменил дом и живет в прекраснейшем, подлинно барском доме. У него готовятся вечера по-прежнему, здесь множество съехалось артистов и уже начались споры насчет протекции, тот того протежирует, а тот другого. Я намерен провести здесь время как прошлого года (так в оригинале. — А. Б.), т. е. ездить каждый вечер к Николаю Николаевичу на полчаса, а там воротиться домой, писать к тебе, курить трубку и болтать с Васильем Львовичем, который неисчерпаемый источник веселости, ума и прекрасных чувств» [411] .
411
Литературное наследство. М., 1935. Т. 19–21. С. 330.
Спокойная, легкая и беззаботная, веселая жизнь большой семьи, такую жизнь вполне заслужившей… Как тяжело порой бывает историку, знающему про то, что произойдет дальше!
Вскоре Пушкин написал строки, к Давыдову обращенные:
Певец-гусар, ты пел биваки, Раздолье ухарских пиров И грозную потеху драки, И завитки своих усов…А дальше в тексте — совершенно поразительное:
Я слушаю тебя и сердцем молодею, Мне сладок жар твоих речей, Печальный, снова пламенею, Воспоминаньем прежних дней… [412]412
Пушкин А. С.Денису Давыдову // Пушкин А. С.Собрание сочинений: В Ют. М., 1974. Т. 1.С. 555.
И это пишет 22-летний поэт, обращаясь к не столь уж молодому боевому генералу! Казалось бы, следовало наоборот! Но более того, несколько позднее Денис Васильевич войдет в ту категорию, которая до сих пор именуется «поэты Пушкинского круга».
А вот как считает биограф:
«Взаимные отношения Пушкина и Давыдова могли бы дать содержание не одной любопытной странице нашего литературного прошлого. Давыдов преклонялся перед гением русского народного поэта, Пушкин же, в свою очередь, восторгался блестящим талантом поэта-партизана с самых юных лет до конца своих дней. Их взаимному сближению, между прочим, способствовала семья Раевских, которая, как известно, была близка
Пушкину и состояла в родстве с Давыдовым…Пушкина и Давыдова, помимо литературных интересов, связывали также общие воспоминания о пребывании в Каменке (Киевской губернии), имении Александра Львовича Давыдова, к жене которого, Аглае Антоновне, оба они были неравнодушны и оба же посвящали ей свои восторженные стихотворения» [413] .
С утверждением относительно пушкинских стихов мы готовы поспорить! Да и сам Александр Сергеевич довольно скоро начинает понимать всю, скажем мягко, некорректность своего поведения. Поэтому, верно, в марте 1823 года, посылая из Кишинева Вяземскому в Москву свои стихотворения «Иной имел мою Аглаю» и «Оставя честь судьбе на произвол», посвященные Аглае Антоновне, поэт делает стыдливую приписку: «Этих двух не показывай никому — ни Денису Давыдову» [414] . Определенно, драться с Денисом Васильевичем на дуэли ему не хочется — и совсем не потому, что Давыдов, в качестве оскорбленной стороны, явно выбрал бы саблю, которой владел виртуозно…
413
Жерве В. В.Указ. соч. С. 107.
414
Пушкин А. С.Письма // Пушкин А. С.Собрание сочинений: В 10 т. М., 1977. Т. 9. С. 61.
5 мая 1821 года на маленьком острове Святой Елены, омываемом волнами Атлантического океана и удаленном почти на три тысячи верст от западного побережья дикого Африканского континента, умер недавний властитель Европы Наполеон Бонапарт. Пройдет почти 15 лет, и в письме Михайловскому-Данилевскому Давыдов напишет такую эпитафию французскому императору:
«…Была бы только гроза, зачернелась бы только туча на горизонте, и мы явимся и, как алкионы {143} , выпечатаемся белым пятном на черной туче. За нами дело не станет, да то плохо, что грозы-то не предвидится. Как не пожалеть о нашей общей потере, о благодетеле нашем Наполеоне! Этот добрый человек не оставлял нас в тоске тунеядства. Ныне век болтунов; всё болтает: и на кафедрах, и в газетах, и в гостиных, что из того проку? Бороды вместо бакенбардов, длинные ногти и золотые очки на носу! Нам не для чего задирать других. Слава Богу! Одной рукой хватаемся за Северный мыс, другою за Арарат, а ступней в середине Европы; хоть бы нас задрать, да кому! Европа в халате, без порток, ест, пьет и сплетничает; ей тесен мундир и каска ей в тягость! Итак, видно, нам с вами долго, а может быть и никогда уже не жить нашей истинной жизнью!» [415]
415
Жерве В. В.Указ. соч. С. 213.
Но еще до этого письма, через несколько лет после получения известия о смерти Бонапарта, Давыдову придется скрестить с ним… перья. Поводом к тому стали опубликованные во Франции и вскоре переизданные в России воспоминания императора Наполеона…
Впрочем, на самом деле, никаких мемуаров низложенный император Франции не писал. Однако уже «во время долгого морского переезда на „Нортумберленде“ Наполеон начал диктовать Лас-Казу {144} свои воспоминания. Он продолжал это делать и на острове. Разговоры с Лас-Казом, с Монтолоном {145} , с Гурго {146} , продиктованные и просмотренные им „Письмас Мыса“, которые по его поручению (но без его подписи) напечатал потом Лас-Каз, — все эти источники дают понятие не об исторической истинности фактов, о которых идет там речь, но о том, какое представление об этих фактах желал Наполеон внушить потомству… „Бог“ изрекал непогрешимые глаголы, а верующие записывали» [416] .
416
Тарле Е. В.Наполеон. С. 376.
Однако применительно к данному случаю Давыдов оказался решительным «атеистом», который подверг «воспоминания» придирчивому анализу и в 1825 году опубликовал в Москве «разбор трех статей, помещенных в Записках Наполеона». Он писал:
«Широкие очерки, живые картины, неожиданные мысли и выражения, и вообще какая-то воинственная оригинальность слога, отличают произведение это от всех других подобного рода произведений. Смело можно сказать, что Наполеон явился на этом новом для него поприще, каковым бывал он на поле брани, в государственном совете и в частных беседах: везде исполин мысли, везде со своим собственным, цельным характером, но увы! всегда и всюду, играя легковерием людей, он представляет им обстоятельства и события в том свете, в каком желает, чтобы их видели, а не в том, в каком они действительно были…
Я могу ошибаться, но при всем том мое мнение правдоподобнее: смотрите, с какою решительностью, с каким нетерпением и даже, если только можно сказать, с какою досадою Наполеон опровергает в записках своих великие деяния, всему свету известные!
Я один из обвиняемых. Честь вооружает меня против нареканий ужасных, сокрушительных, может быть, неотразимых. Но что делать? Новый Леонид, иду на громады Ксеркса! Мнение мое о партизанской моей службе не равняется с тем вниманием, коим почтили ее мои соотчичи, однако оно не упадает и до презрения. Я скажу более: я считаю себя рожденным единственно для рокового 1812 года, но рожденным подобно тому рядовому солдату, который в дыму и сумятице Бородинской битвы, стреляя наудачу, убил с десяток французов. Как мало не употребил он на то и знания, и дарования, при всем том ему выпал жребий уменьшить неприятельскую армию десятью человеками и этим содействовать своим товарищам в общем ее истреблении.