Деревня дураков (сборник)

Детскую студию Локотьков назвал «Введенская сторона». Так до революции именовалась часть города, где находится мастерская, теперь обозначаемая на картах неприятным словосочетанием «микрорайон Химмаш».

– Я выбрал жить в провинции у моря, – говорит Локотьков, пока я любуюсь витражными бабочками, заслоняющими заоконный Химмаш. – Считается, что в провинции жить нельзя. Всё умеющее бегать бежит отсюда в столицу. А ведь неважно, где ты, важно – что у тебя внутри. Поэтому я остался. Решил довериться внутреннему морю.

Если внутри – море, можно жить где угодно, в любом темном (или сером) царстве, но по своим законам. Жить на Введенской стороне, а не в микрорайоне Химмаш. Работать с детьми не в казенной «художке», а в собственной мастерской, похожей на самоцветный фонарь, засвеченный над сумерками уездной Руссы, которую живавший здесь Достоевский наградил обидным прозвищем Скотопригоньевск.

Мастерская Локотькова производит впечатление мира, созданного специально для детей, по крайней мере – удивительно к ним расположенного. Детям здесь хорошо. Хорошо и взахлеб интересно. Лазить по деревянным лестницам, ведущим на антресоли, тарабанить марш на старинной печатной машинке, звенеть в глиняные колокольчики, свисающие с потолка.

Что ни шаг – то открытие. Вот под столом – гипсовый нос величиной с голову ребенка. Вот в тарелке – расписанные яркими красками морские камушки или самодельные керамические пуговицы причудливых форм. Вот пузатая свеча, на которой тоже что-то нарисовано. А вот еще тарелка – на этот раз с печеньем! – Локотьков всегда расставляет гостинцы в самых неожиданных уголках мастерской, зная, что они рано или поздно будут обнаружены.

К Локотькову дети проявляют высшую детскую милость: они с ним играют. При мне две девочки, обе Саши, прячутся от него на антресолях, заваленных этюдами.

В соседней комнате Локотьков беседует о динозаврах с маленькими гостями, сидящими на разрисованных табуретках.

– Они жили давно, – авторитетно рассуждает мальчишеский голос. – Людей тогда еще не было.

– Только Адам и Ева! – вставляет кто-то.

– Только вулканы! – спорит мальчишка.

– А что это? – осторожно спрашивает Локотьков.

– Это злобные горы.

Вот в такой обстановке, под такие примерно разговоры художник Локотьков уже десять лет издает единственный в стране журнал об искусстве для школьников. Называется он тоже «Введенская сторона». Подписываются на него в сорока регионах России, в Европе, Америке и даже Австралии.

Журнал, выходящий в провинциальном городке, непонятно на какие деньги и усилиями одного-единственного человека (непрофессионала в издательском деле), сделан, тем не менее, на таком уровне, что в России его даже не с чем сравнить.

Разве только (по высокому стилю оформления) с журналом «Наше наследие», основанным Дмитрием Сергеевичем Лихачевым и его Фондом культуры. А вот по содержанию у «Введенской стороны» аналогов нет.

Журнал создает пространство особого взаимодействия с классикой – не подражательного или панибратского, а уважительного и свободного. Устанавливает между маленьким художником и миром большого искусства отношения плодотворного ученичества: доверительные и равноправные.

Локотьков не боится поставить рядом, например, натюрморт Петрова-Водкина и букет, нарисованный девятилетней девочкой из рыбацкого поселка на острове Сахалин. И происходит чудо: взрослое не подавляет детского, но бережно и деликатно ведет за собой, незаметно подсказывая возможное направление роста.

«Введенская сторона» появилась на свет благодаря целой цепи случайностей. Выпустив первый номер журнала, Локотьков твердо решил, что больше этим утомительным и трудным делом заниматься не будет.

Но так получилось – случайно, случайно! – что кто-то отнес первый и, как думалось, последний номер «Введенской стороны» на другой берег речки Полисти, в музей Достоевского. А туда вдруг приехала литературовед Людмила Сараскина, тогда еще не написавшая свою знаменитую книгу о Солженицыне. Полистав журнал, она увезла его с собой в Москву, где показала Александру Исаевичу. А тот возьми да и отправь в Старую Руссу коротенький рассказ «Колокол Углича». С автографом и с просьбой опубликовать в следующем номере «Введенской стороны».

Николай Локотьков, человек чуткий к случайностям, понял эту недвусмысленную подсказку судьбы, и издание журнала продолжилось.

Постоянного финансирования у «Введенской стороны» нет. Несмотря на это, в издании ежеквартального журнала за все десять лет не возникло ни одного перебоя. В последний момент деньги всегда откуда-то приходили.

Главное – не волноваться. Море само вынесет тебя куда надо.

Сейчас «Введенская сторона» в очередной раз села на мель: три из четырех грантов, поддерживавших издание в прошлом году, в этом – отказали. А Локотьков тем временем собирает материалы для следующего номера, зная, что движение обязательно продолжится. Неведомо как.

Море, если впустить его в себя, размывает любой жизненный сценарий, любое заведомое знание, готовый ответ. И взамен этого награждает человека редким даром вслушиваться и откликаться. И не навязывать себя.

В мастерской Локотькова разрушился один мой личный стереотип. Художник показывал свои археологические находки (заниматься этим он начал, конечно, тоже случайно: копая огород).

И между делом рассказал о том, как однажды вскрывал эсесовский блиндаж под Новгородом. В блиндаже Локотьков нашел бумажник, в котором не было ничего, кроме двух билетов в театр с оторванным контролем.

Бесплатный концерт

Лето в провинциальном городе. На раскаленных улицах – пусто. Пыльные листья не шелохнутся, будто и время остановилось. Только иногда выплывет из вечности трамвай, громыхнет на повороте, и опять – ничего, никого.

В какой-то момент на тротуарах вдруг зарождается неуловимое движение. Вытягивается вдоль бордюров поземка тополиного пуха и голубиного пера. Взвиваются обертки от мороженого, а навстречу падают, кружась, кленовые вертолеты. В открытых окнах всплескивают занавески. Оживает на бельевой веревке рубаха и всё машет кому-то отцепившимся пустым рукавом.

Поднявшийся ветер выдувает на улицы маленьких нарядных старушек. С разных концов города, придерживая одной рукой соломенные шляпки, другой – подолы ситцевых платьев, начинают они свой неспешный путь.

Их траектории сходятся в центре, в сквере оперного театра, где засиженный птицами Ильич вглядывается в столетние липы, словно заблудившийся путник – в метель.

Вскоре все лавочки в тени уже заняты. Покачиваются над неудобными гнутыми спинками шляпы, поворачиваются, как подсолнухи, вслед за редким прохожим.