Деревня на перепутье

«Однажды я в шутку сказал — это было в первые дни нашей любви: «Толейкис начинает мне нравиться. Боюсь, как бы ты в него не влюбилась». Она ничего не ответила, только сильно прижалась ко мне. Она никогда не говорила об Арвидасе. Наверное, потому, что часто про него думала…»

— Кажется, мы заблудились, — сказала Года.

Мартинас посмотрел на нее пустым взглядом. «Все равно…» Он не мог и не старался стряхнуть этот кошмар. А еще так недавно земли под ногами не чувствовал. Прилетел сюда соколом, распустил крылья, весь еще во вчерашнем настроении, которое оставил разговор с Юренасом. Всю ночь ведь раздумывал, по сто раз взвешивал каждую мысль, в конце концов убедился, что правда на его стороне, и еще тверже решил стоять на своем. Ответственность не давила, не пугала, как раньше, а вызывала гордость за себя. Он покажет Годе, на какой рискованный шаг он пошел. Она должна понять: перед ней больше не тот Мартинас — ограниченный, бесхребетный Мартинас, которого она, наверное, больше жалеет, чем любит, а новый человек, впервые в жизни почувствовавший свою силу, мужскую волю, которая поможет ему занять достойное его место. Да, сегодня он ей все скажет!

Но сейчас все это уже казалось ему бессмысленным, даже невозможным. Году не интересуют ни его дела, ни он сам. Она любит другого. И вообще… так ли уж важны эти его дела?.. Его… Ха! От него-то самого здесь нет ни крошки. Он уцепился за чужую мысль, как начинающий ходить ползунок за материнскую юбку, и воображает, что открыл неведомую землю.

— Нет, нам сюда. Ты спятил, Мартинас! Всю щеку разодрал! Мог же глаз выколоть. Не умеешь по лесу ходить, мой милый.

— Ты же говорила, здесь еловый город. Вот я и ходил как по тротуару.

Года вытерла своим платком исцарапанную веткой щеку. От нее шел нежный аромат цветов. Ему померещились цветущий луг и высокое июньское небо. Над головой парил аист, изредка лениво взмахивая крылом. Близость Годы, ее запах всегда вызывали у Мартинаса какой-нибудь образ, и каждый раз — другой… «Я могу ее обнять, делать, что хочу. Пока она все еще моя», — подумал Мартинас. Но что-то холодное, враждебное, появившееся на ее лице, оттолкнуло его руки.

Они долго блуждали, пока нашли мотоцикл. У Мартинаса не было ни малейшей охоты оставаться в лесу, но настроение Годы неожиданно улучшилось. Она попросила уехать поглубже в лес, и Мартинас не посмел перечить. Домой они вернулись под вечер. Года была веселая, шутила, кричала Мартинасу на ухо всякую чепуху. Мартинас отвечал лениво, рассеянно. Наконец его холодность заразила, а может быть, даже оскорбила Году, и остаток пути они проехали молча. У двора Лапинаса он ссадил девушку и, не заглушив мотора, холодно попрощался.

— Я тебе день испортила, — с сожалением сказала она. — Наверное, были важные дела дома. Ты уж не сердись, что так вышло.

— Ничего ты не испортила. Недурно провели денек.

Она с сомнением покачала головой.

— Я очень благодарна тебе за этот день, Мартинас.

— Я бы хотел провести эту ночь в мельничном домике, — требовательно сказал он, внимательно следя за ней.

Она огляделась, словно проверяя, не слышит ли их кто.

— Не знаю. Мы сегодня порядком устали. Может, завтра?

— Завтра у меня важные дела.

— Хорошо… если ты хочешь.

«Она хотела сказать: хорошо, я должна расплатиться с тобой за этот день», — подумал Мартинас.

III

Мимо Лепгиряй Акмяне течет по буйным поемным лугам, пока не сворачивает к Каменным Воротам и не увязает в кочковатых торфяниках. Берега у нее почти голые, низкие, глинистые, кое-где поросшие редким кустарником. Короче говоря, типичная речка литовских равнин, которая в паводок выходит из своего русла на добрых полкилометра, а в середине лета почти высыхает, зарастает, и только в поросших камышом и аиром омутах рябит стоячая вода. Природа словно поздно спохватилась, что обидела красотой этот неприглядный равнинный край, и, в последнюю минуту, в самом невероятном месте, там, где Акмяне заворачивает к пустоши Каменных Ворот, один из берегов речушки украсила миниатюрным песчаным пригорком, прозванным людьми Сахарницей. Вершина холма на самом деле смахивала на большую округлую посудину, насыпанную доверху белоснежным чистеньким песком, который на унылом фоне Каменных Ворот виден был издали и создавал такое впечатление (особенно в сумрачные осенние дни), как будто на этом месте из-под земли бьет свет невидимого солнца.

Мартинас вытянулся навзничь на разогретом песке. В потускневшей синеве неба светило водянистое утреннее солнце. «Метеорологическая станция предсказывает ливни. Скорее уж они бы начались. Тогда бы все решилось само собой, — подумал Мартинас. — Но на самом деле… Я свинья, настоящая свинья». Он перевернулся на бок и, из отвращения к самому себе, плюнул. Катыш слюны побежал по песку, словно бусинка ртути, облипшая пылью. Мартинасу показалось, что плевок вернулся назад и угодил ему в душу.

«Детьми мы часто прибегали сюда поиграть. Всемогущий песок! Сколько построено из него домиков, напечено булочек! Дождь и ветер разрушали наши города. Мы плакали и строили сызнова. Теперь сюда прибегают другие и с таким же упорством продолжают никому не нужное наше дело. Но думают ли они, что это бессмысленно? Мы-то думали? Никому и в голову не приходило, что завтра мы можем не найти своего города. Нас занимала сама игра, а не ее результат. Наконец, мы не считали, что играем, мы верили, что заняты большим серьезным делом. Счастливые дурачки… А были бы мы такими, если бы нам пришлось перед кем-то отчитываться в своих действиях? Ответственность — вот столб, к которому на всю жизнь приковывают человека. Ответственность перед обществом, перед начальством, перед самим собой…»

Мартинас погрузил ладонь в тепловатый песок, набрал горсть и крепко стиснул. Сухие кварцевые пылинки тоненькими струйками били меж пальцев, пока не осталось несколько щепоток. Еще так недавно и он был полон, как свежезачерпнутая горсть песку, — полон радостного возбуждения, уверенности в себе, неумолимой жажды начать жизнь сызнова. Его побуждения были чисты, как этот ослепительно белый песок. Он не мог забыть слова Арвидаса, сказанные ночью, когда они возвращались с пожара: «Только трудом ты искупишь свою часть общей вины, которую сотворил с другими. Труд как огонь выжжет ржавчину души, прояснит душу, в труде ты родишься сызнова». Когда после беды с Арвидасом руль колхоза вернулся в руки Мартинаса, он подумал, что сама судьба хочет помочь ему поскорее искупить свои ошибки. Две недели его не покидало болезненно радостное состояние. Он словно шел по неизведанным, удивительно прекрасным земным просторам, видел далеко на горизонте манящие горные вершины и знал, что где-то за этими горами находится неведомый мир, который он найдет и подарит людям. Но разговор с Юренасом словно одернул Мартинаса. Он остановился и огляделся. Огляделся и зашагал дальше, но лишь по инерции. Он продолжал верить в себя, был полон решимости не уступать ни на пядь, даже гордился, что достойно выстоял перед секретарем, но в подсознании зарождалось неясное чувство неуверенности: «На самом ли деле за этими горами находится неведомый мир?» А когда он, несознательно надеясь на помощь, хотел поделиться мыслями с Годой и ударился об ее равнодушие, более того — когда он увидел, что она его больше не любит, — то же чувство неуверенности шепнуло ему, на этот раз уже громче, второй вопрос: «И кому он нужен, этот твой неведомый мир?» Кажется, на следующий же день после памятного лесного разговора с Годой был закончен сев кукурузы. И тогда к первым двум вопросам добавился третий: «А что, если на самом деле не исчерпаны все возможности?» Мартинас больше не шел неизведанной землей, не глазел на неведомые горы. Он стоял, словно прирос к земле, и сгибался под тяжестью неизвестности. Песок безудержно сыпался меж отчаянно стиснутых пальцев.

— Мартинас! — В нескольких шагах от Сахарницы стоял Антанас Григас и неодобрительно качал головой. Изо рта торчал длинный крушиновый мундштук.

Мартинас встал и, стараясь скрыть смущение, долго и основательно отряхивался от песка.

— Не плохое местечко, чтоб загорать, чтоб его туда! И в Палангу ехать не надо. Почему не голышом?

— Не успел. Может, оба разденемся? — насмешкой на насмешку ответил Мартинас.

— Было бы недурно, но есть неотложные дела. — И Григас коротко рассказал, что вчера, пока он был в Вешвиле, Истребок привез из мельницы муку и, не взвесив, передал свинаркам. Заведующий свинофермой Дубурас клянется, что ничего не знал, хоть этому трудно поверить — ведь такое случается уже не первый раз в этот месяц. — Видно, Лапинас снова принялся воровать. Речи нет, это его команда. Истребка за бутылочку купить можно; Дубурас не пьяница, но копейку любит, а такой человек всегда может соблазниться, хоть сам-то и не посмеет сунуть руку в чужой карман, — закончил Григас.

— Муку можно взвесить, — рассеянно заметил Мартинас.

— Часть уже скормили, пойди там разберись… Надо предупредить Дубураса, чтоб видел, что на его ферме творится. При Толейкисе-то видел…

— Предупредим.

В прошлый раз, когда Дубурас «забыл» взвесить муку, Мартинас сильно его выругал. Так что теперь Мартинасу надо было не на шутку обидеться, что тот не считается с его, председателя, указаниями, и все-таки это неприятное известие он принял довольно равнодушно. Вместо возмущения его охватило бессилие, а вместе с тем непонятное облегчение, какое испытывает человек, который старался сделать все от него зависящее и наконец увидел, что затея ему не по плечу.

— При Толейкисе видел… При Толейкисе… Всюду Толейкис, Толейкис да Толейкис. А Толейкис, если хочешь знать, заварил кашу и лег в больницу. Чего головой вертишь? — Мартинаса вдруг прорвало, — Твой Толейкис сунул весь навоз под сахарную свеклу и пары, а кукурузу оставил на божью милость. Шестьдесят гектаров! Что значит шестьдесят, когда нужно сто восемьдесят? Юренас на дыбки встает. Если осенью не заложим силосу сколько полагается, можем поставить на себе крест. Твой Толейкис отвечать не будет, это мы по шапке получим, товарищ секретарь партийной организации.

— Получим так получим, — сдержанно ответил Григас, но чувствовалось, что и он немного озадачен. — Сноп и то колотят, чтоб зерно выпало.

— Да! За чужие заслуги! Благодарю! — запальчиво крикнул Мартинас.

— До осени сам Толейкис вернется и возьмет, что ему положено, — отделался шуткой Григас.

— Возьмет, кто сеял, а не тот, кто пришел жать. — Злость Мартинаса схлынула внезапно, как и нашла. Ему стало стыдно за свою выходку, поэтому, желая смягчить впечатление, он миролюбиво добавил: — Я не говорю, что мы могли засеять все сто восемьдесят, но хотя бы поближе к плану… поближе к плану… чтоб не выглядело так вызывающе… Говорят, по возможности… Где уж там, зерно в зерно, все возможности подсчитаешь…