Деревянная грамота
Шрифт:
Крымский двор был строением такого рода, которые чинили лишь тогда, когда в полную негодность придут, потому что посол крымского хана со свитой там жил не постоянно, а от случая к случаю. И это было для противозаконной торговли весьма удобно — стрельцы всех дырок в заборе знать не могли.
На Больших конюшнях нашлись и факелы, и место во дворе, где тщательно рассмотреть, чуть ли не по досточке перебрать сани. Самих мужиков тоже оглядели и ощупали внимательно. Ничего похожего на деревянную книжицу, как она была описана в столбцах Земского приказа, не сыскали.
Пока возились — и утро
— Ну, этого нам Земский приказ долго не простит! — весело восклицал Богдаш. — Крепко мы их проучили! Уж коли мы не соколы — так кто же?!
— Да, табачников ловить — их забота, — подтвердил Тимофей. — И где ведь, бляжьи сыны, угнездились?! На печатне! Говорил я — еретик тот Арсений!
— А я полагал — литовские людишки табак везут, — заметил Семейка. — А оказалось — крымцы.
— Крымцы еще и не то привезут. За ними — глаз да глаз! Знаешь, сколько караулу у Крымского двора? Три десятка стрельцов! До чумного сиденья — и вовсе полсотни было, — напомнил Тимофей.
— И все — купленные! — Богдаш расхохотался.
— А они — торговать умудряются, — продолжал Тимофей. — Теперь ведь и не докажешь, что эти мешки с табаком с Крымского двора. А правда ли, что крымцы говорят: коли кто после обеда табак не курит, у того или табака нет, или ума нет?
— Истинная правда. Теперь только то и докажешь, что Грек для себя где-то табак добыл, испугался, что найдут при выемке, да и велел мешки вывезти, — разумно сказал Семейка. — А что Греку? Его патриарх любит, в обиду не даст. Вот уж его за дым из пасти пороть не станут.
— Он к табаку, поди, еще в Турции приохотился, когда бусурманином был. Все отстать не может, — рассудил Озорной. — А патриарху то, поди, в забаву! Поругает — да и сам потом посмеется.
— Вместе с тем Греком… — совсем тихо заметил Семейка.
— Да-а… Может, и сам то зелье пьет? Втихомолку, а?..
Между конюхами завязался спор — как употребляют табак? Иные, оказалось, настаивают на нем вино, иные даже жуют томленые в горшках с разными приправами листья.
На конюшнях Тимофей повел всех в свой уголок, где мастерил слюдяное окошко. Там на лавочке стояла грубовато сбитая деревянная шкатула, виду странного — высокая и узковатая.
— Вот и проверим… — бормотал он, открывая шкатулу. — Вот и убедимся…
— Да что ты там затеял? — спросил Богдаш. — Оконце, поди, еще не готово, а ты на всякую блажь время переводишь.
— А что, Богданушка, не сменять ли нам тебя на медную сковородку? — с неожиданным ехидством осведомился Тимофей. — Пять алтын сбережем! А шуму от нее не в пример меньше!
— Да чтоб они все передохли! — воскликнул Богдаш. И непонятно было то ли сковородкам погибели пожелал, то ли хитрым женкам, гораздым на обманство, то ли даже Земскому приказу.
Данила тихо давился смехом, да и Семейка с ним рядом тоже подозрительно хмыкал и постанывал.
— Да не вопи ты, вон — выпей-ка лучше! — Тимофей протянул добытую из шкатулы и уже открытую баклажку.
Богдаш взял ее обеими руками, поднес
ко рту, отхлебнул — и едва не выронил.— Эт-то что такое?…
— Горячий сбитенек, свет. С ужина стоит. Что, плох?
— В самый раз! — злобно выкрикнул Желвак, и тут уж Данила с Семейкой захохотали в голос.
— Давай сюда! — потребовал Данила, отнял баклажку и возгласил, как полагалось всякий раз, когда конюхи садились пить:
— Быть добру!
Сбитень не обжигал, как полагалось бы, но был той приятной теплоты, которая на самом деле нужна промерзшему зимней ночью человеку. Данила передал баклажку Семейке, тот, отпив, — вернул Тимофею. И Тимофей, тоже отхлебнув порядочно, принялся ее прятать в свою изнутри слюдяную шкатулу.
Богдаш следил за перемещениями сбитня с великим недовольством. Вдруг он решительно протянул руку:
— Черт с вами — допью!
Отхлебнул и добавил, хоть и с опозданием, зато — от всей души:
— Быть добру!
Наутро в Земском приказе было горестно. Тайно, на ухо, Емельяну Колесникову сообщили, что конюхи-то на заре доставили каких-то двух людишек в Приказ тайных дел. И мешок еще приволокли, а что в нем неведомо. Мешок длинный — возможно, что и мертвое тело.
Тел приказные навидались довольно, что в мешках, что в рогожах, что одетых, что нагих, это в них трепета не вызвало. Непонятно было, зачем такое сокровище тащить к Башмакову в палаты — мог бы и на дворе разглядеть, что надобно…
Оставалось лишь гадать — нашли конюхи деревянную книжицу, или же не нашли. А ежели не нашли — что же теперь Земскому приказу делать?
Протасьев прибыл на службу, как ни в чем не бывало — как если бы и не к нему тайно, в сумерках, пожаловал еретик Арсений Грек. Стенька вытаращился на подьячего — но тот за сорок лет службы в приказе видывал и пострашнее вещи, чем возмущенная рожа земского ярыжки.
— Гаврила Михайлович, да что ж это?.. — шепнул Стенька на ухо Деревнину.
— Пошел вон, — шепотом же ответил подьячий. — Да хоть снегом умойся, что ли…
Настасья утром, вопя на всю слободу, что родной муж навеки опозорил, изгвазданной после возни с печью рукой дала Стеньке хорошую оплеуху. А кто ее позорил?!? Сама опозорилась! Вольно ж было про сковородку поминать!
— Гаврила Михайлович!..
— Кыш!
Стенька вышел на крыльцо и с ненавистью уставился на толпу просителей. Люди толклись, пихались, друг дружке на ноги наступали, переругиваясь тихонько — на громкую ругань явились бы приставы, прибежали стрельцы караульного полка, и порядок был бы наведен скоро и беспощадно.
Ловушка, которую Стенька столь хитромысленно сочинил, рухнула с треском. Такая добыча, как стряпчий конюх Аргамачьих конюшен Богдан Желвак, в дело не годилось — и оставалось утешаться тем, что и конюхи свою ловушку, возможно, зря ладили…
В очереди у крыльца произошло оживление — сразу двое, поскользнувшись на ледяной лепешке, грохнулись. Лепешка была ведомая — и что-то такое всплыло в памяти, чей-то голос лицемерно посочувствовал приказным, вынужденным обходить скользкое место…
Стенька вспомнил того молодца, что домогался деревянной книжицы, может, честно переписать, а может, исчезнуть с ней бесследно.