Деревянная грамота
Шрифт:
Стенька и Елизарий пошли туда, куда показал Пятка.
Тела лежали одно ничком, другое — навзничь. Если и была кровь — то замерзла и оказалась скрыта под снегом.
— Ступай сюда, Исачка! — позвал Стенька. — Сил моих нет — это уж который за ночь-то?..
— Ничего, Степа, притихнет Москва-то — отдохнем, — пообещал Никон.
— На том свете мы отдохнем, — буркнул Стенька. Хотя тут он был
Стенька вспомнил о деревянной книжице — и в памяти вдруг возникло женское лицо.
— Не твоего ума дело, — сказала чернобровая, не первой молодости, но все еще красивая женка. — Та грамота уже сколько-то людей погубила и еще не одного погубит, а потом и сама на долгие годы пропадет.
Это была та ворожея, которая подозрительно много поняла про Стенькины с Натальей горести. А звали ее… звали ее… Устинья!
Лицо не исчезало, ворожея усмехалась, да как-то недобро.
— Те, кого она губит, сами своей погибели ищут! — сказала она и тогда лишь исчезла. Стенька встряхнулся.
Пока он заново слышал однажды прозвучавшие слова и смотрел в лицо Устинье, пьющий человек Исачка, воротной сторож Пятка и Никон Светешников уже обменялись какими-то мнениями и, как показалось Стеньке, ни с того ни с сего вспомнили о недавних кулачных боях.
— И я сразу сказал, что Трещала против Одинца не выдюжит, похвастался сторож. — Вот как стали выкликать охотников для охотницкого боя, так все притихли. Знали, должно быть, что будет… Государь сидит, ждет. И вот выходит Одинец, в ноги государю кланяется! Дозволь, говорит, батюшка, тебя потешить! Один, говорит, у меня на Москве супротивник молодой Трещала. И ты, батюшка, вели ему против меня стать! Все ахнули отродясь так на льду никто не говаривал! Ну, Трещале деваться некуда вышел… Вот как было! А ты мне — сговаривались, сговаривались! Не хотел Трещала с ним биться, а пришлось!
— А что Трещала? — спросил пьющий человек Исачка.
— А лежит пластом, то ли
будет жив, то ли нет, одному Богу ведомо. Рта открыть не может, кость ему Одинец челюстную сломал.— Мы для того тебя взяли, чтобы ты без дела прохлаждался? — сердито спросил Стенька. — Давай, трудись, зарабатывай себе на опохмелку!
Исачка взял заступ и стал вырубать примерзшее тело.
— Господь, видать, покарал… — пробормотал Никон, глядя в лицо покойнику. — Ведь и годами не стар! Надул кого-то, вот с ним и посчитались…
— А ты его знаешь?
— Как не знать. Он всегда вокруг бойцов отирался, многие тайны знал да себе на беду взялся на тех делах наживаться. Перфишка он Рудаков.
Стенька разинул рот.
Нашлась-таки пропажа!
Но очень скоро иная мысль осенила его.
— Родня-то у того Рудакова есть? — быстро спросил он.
— А я почем знаю! — тут Никон сообразил, что у Стеньки на уме. — Но сдается, что он на Москве человек пришлый.
Собственно, так оно и было. И отсутствие родни было для приказных очень кстати.
Коли покойник безымянный и безвестный, то полежит в избе недели две, а потом свезут его в яму и скинут на кучу таких же горемык, потом, уже в мае, по всем по ним скопом отслужат панихиду да и зароют. А коли теперь объявишь, что покойник — ведомый, то, чего доброго, розыск начнут. При том количестве мертвых тел, с какими придется разбираться в ближайшие дни, лишнее уж вовсе ни к чему.
Перфилию же Рудакову все давно было безразлично. Лишенный своей волчьей шубы, своих неправедных доходов, но и своих долгов также, лежал он и не мог возразить ни Стеньке, ни приставу Светешникову. А кабы мог — то и сказал бы: хотя по всем приметам должен был его пристукнуть кто-то из бившихся при его посредничестве об заклад и жестоко им обманутый, не мужская рука уложила молодца…
На малую минутку дала волю своей бабьей силе Авдотьица — да и убежала, не оборачиваясь, уводя с собой любимого. А где-то в вышине заплакал Перфишкин ангел-хранитель да и сказал:
— Сколько раз я тебя, дурака, выручал! А тут не могу. Девкино счастье против твоей удачи сильнее выходит! Прости…
Рига 2001