Деревянная пастушка

Что же до забастовки (Джереми не читая поставил свои инициалы под каким-то внутриведомственным распоряжением и положил его в корзинку «Для исходящих»), то она вызвала повсеместно почти единодушную поддержку и на работе осталось куда меньше народу, чем предполагали составители планов. Зато добровольцев-штрейкбрехеров оказалось больше, чем ожидали; они-то и играли решающую роль, так что ни правительство, ни забастовщики уже не властны были что-либо изменить. Оксфорд и Кембридж почти совсем опустели: студенты выжимали газ на грузовиках и автобусах и даже водили паровозы или сдирали шкуру с плеч, разгружая суда в порту. Услуги свои предложили и владельцы частных самолетов, и автомобильные гонщики, и даже наездники, вызываясь служить посыльными и гонцами для особых поручений. Лондонский центр по разливу молока представлял собой миниатюрный город, снабженный телефонами, водопроводом и светом; Джереми видел, как он разросся за одну ночь на траве Гайд-парка, и уже во вторник на заре там стояли рядами грузовики с надписью «Продукты» на бортах. Площадь Хорсгардз-парад под окнами Джереми превратилась в крупнейшую в Европе стоянку автомашин — сверху она походила на муравейник, где крутились и выруливали машины добровольцев с веселыми возбужденными шоферами-любителями за рулем. Огастин говорил, что сухой закон в Соединенных Штатах высвободил в каждом американском дельце пионера-фронтира — вот так же всеобщая забастовка пробудила мальчишку, дремавшего под котелком каждого клерка, под цилиндром каждого директора компании, и теперь они играли в шоферов, играли в полицейских — играли в удивительные игры взрослых мужчин, о чем они так мечтали у себя в Перли и Сурбитоне (тут как раз зазвонил телефон, но вызывали не Джереми). Словом, это не было похоже на то, что нация переживает мрачный, критический момент в своей истории, — так ведут себя школьники, которых вдруг отпустили с занятий, и они затеяли шумную, увлекательную игру; это лишний раз доказывало, сколь ошибочно полагать, будто взрослые ощущают меньшую потребность в игре, чем дети! Скорее, наоборот: у взрослых эта потребность куда больше, но возможностей меньше, потому-то они порой так плохо себя и ведут.

Жажда «порезвиться» лежала в основе безграничного благодушия, охватившего всех, даже забастовщиков, которые хоть и швыряли камнями, хоть и били с увлечением стекла, но почти никого не поранили и не изувечили. Водители автобусов сначала освобождали от пассажиров свои двухэтажные громадины, а уж потом весело опрокидывали их — удовольствия ради; железнодорожники из желания «порезвиться» натирали жиром рельсы, а потом хохотали до упаду, когда видели, как поезд начинал скользить и останавливался…

Тут телефон снова зазвонил — на этот раз раздался голос Огастина. Разгневанный Огастин употребил то же слово «резвятся». Он только что приехал из угольного Уэльса и буквально кипел от ярости. И о чем только думают эти безответственные люди, резвящиеся в свое удовольствие, забыв про шахтеров, с которых, собственно, все началось?! Для них это игра, а для шахтеров — вопрос жизни и смерти.

Джереми что-то пробормотал насчет Болдуина, этой продувной бестии, и насчет того, что надо защищать конституцию…

— К чертовой матери такую конституцию, которая не может обеспечить прожиточный минимум углекопам! А Болдуина надо расстрелять за то, что он отвлекает умы от главного.

— Ну, будь благоразумен: какая в конечном счете польза тем же углекопам от того, что правительство станет сыпать субсидию за субсидией в эти бездонные черные ямы? И если уж на то пошло, виноват тут вовсе не Болдуин — беда началась с Макдональда: ведь это он заставил французов уйти из Рура, при нем немцы снова полезли под землю. А Черчилль только довел дело до логического конца: установил золотой стандарт фунта на довоенном уровне и тем настолько взвинтил цены на английский экспортный уголь, что он тут же сошел с рынка.

— Вечно политики усложняют дело!

— Всю нашу промышленность надо перестраивать заново снизу доверху, но это дело промышленников, а не Болдуина. Лидерам углекопов и шахтовладельцам следовало бы собраться вместе и поразмыслить, а не драться друг с другом: я бы считал шахтерских лидеров самыми глупыми людьми на свете, если бы шахтовладельцы не были еще глупее.

Это еще больше обозлило и без того злого Огастина, ибо он только что привез из Уэльса одного из этих «глупых» лидеров на Эклстон-сквер и считал его героем.

— Да ты-то что можешь знать об их лидерах, протирая штаны в этой своей башне из слоновой кости?!

Словом, Огастин и Джереми сгоряча могли бы, наверное, и рассориться, если бы Джереми не притворился, будто в комнату к нему вошел начальник, и не повесил трубки.

35

Замечание Огастина по поводу того, что Джереми сидит в башне из слоновой кости, было не столь уж далеко от истины, во всяком случае, немало было таких мест, где никому и в голову бы не пришло сказать про ту или другую сторону, что «они резвятся». В стране насчитывалось более миллиона углекопов — собственно, людей, работавших в мрачной утробе Англии, было столько же, сколько тех, что трудились на фермах над их головой, делая лик страны приятным и улыбчивым; ни в одной другой отрасли промышленности не было занято и четверти такого количества рабочих, и сейчас эти рабочие намеревались туже затянуть пояс и стоять насмерть, но не допустить сокращения заработной платы. Взять, к примеру, такой город, как Ковентри, — разве можно здесь забыть про углекопов, когда шахты чуть не у самого порога?

Нельзя сказать, что рабочим в Ковентри лучше жилось, чем углекопам, ибо машиностроителям случалось года по два, а то и по три сидеть без работы; неквалифицированный же рабочий мог половину своей трудовой жизни пробыть без заработка. А тут еще Германия перестала платить репарации в золоте и начала расплачиваться натурой, в Ковентри делали теперь машины из германских отливок, а заготовки, сделанные в Ковентри, ржавели.

Итак, забастовка была нацелена скорее на то, чтобы нарушить повседневную жизнь, чем работу промышленности в целом: к Объединенному профсоюзу машиностроителей еще даже не обращались с призывом присоединиться. Машиностроители Ковентри были вовсе не обязаны самоотверженно выступать в поддержку углекопов, а потому не так-то было просто на митинге, организованном их профсоюзом в среду вечером, принять решение не выходить на работу в четверг утром, не дожидаясь приказа с Эклстон-сквер. Рабочие считали: даже если целая группа профсоюзов — не то что один — будет сражаться без поддержки остальных, они друг за другом потерпят поражение… «Все вместе мы выстоим…» Но Объединенный профсоюз машиностроителей в Ковентри бы организацией не сильной, он все еще не пришел в себя со времени трехмесячного локаута, после которого ряды его заметно поредели, ибо люди, согласившиеся на условиях хозяев вернуться на работу, не в состоянии были платить членские взносы и таким образом автоматически выбывали из профсоюза. А у безработных не было особого стимула вступать, ибо им казалось, что профсоюз занимается главным образом защитой интересов тех, кто работает, предоставляя им, безработным, искать поддержки у коммунистов.

Итак, когда началась всеобщая забастовка, лишь треть рабочих Ковентри были членами профсоюза. Однако рабочие-инструментальщики в большинстве своем были рьяными активистами, а как только они забастовали, остановилось все производство; один завод Морриса на Дальней Госпортовской улице (куда вообще не брали членов профсоюза) продолжал работать, все же остальные, включая заводы по производству автомобилей и велосипедов, вынуждены были закрыться, хотя на них было занято не так много членов профсоюза; на местах остались лишь мальчишки-ученики, производившие мелкий ремонт. Транспортники, конечно, уже бастовали, но сюда никакой «резвящийся» шофер-любитель не посмел бы сунуться, а потому город остался без транспорта — ни автобусы, ни трамваи не ходили. Впервые проезжая часть улиц совсем очистилась, даже телеги и те исчезли, так что детишки могли спокойно играть и, естественно, вовсю пользовались представившейся возможностью.

Приказы лидеров гласили: «Держать руки в карманах, а рот на замке», таким образом, большинству ничего не оставалось, как стоять в сторонке и наблюдать. И лишь немногие утруждали себя прогулкой к пруду, где на луговине выступали их лидеры; большинство предпочитало рынок, где Альберт Смит, знаменитый шут и эксцентрик-философ, стоя на перевернутом бочонке, часами разглагольствовал, а они слушали как завороженные. Однажды какой-то полоумный доктор признал его здоровым и выпустил из сумасшедшего дома, и теперь, если вы подвергали сомнению состояние его ума, он совал вам под нос «удостоверение о здоровье» и требовал, чтобы вы предъявили ваше, а толпа надрывала животики. Но жить молча, держа руки в карманах, все равно штука унылая, когда в кои-то веки работы стало сколько угодно — только попросись, и сразу примут. И атмосфера начала накаляться, поползли слухи… Единственной газетой была «Бритиш уоркер», поскольку печатники тоже бастовали, а новостей она печатала мало. Мы, конечно, понимали, что выиграем, но уж больно долго ждать. Ну почему нельзя хоть каким-то делом заняться, а не только гонять в футбол и провожать свистом ведомые штрейкбрехерами поезда?

36

Поскольку автобусы не ходили, половина учителей в Ковентри сидела по домам, так что детишки с «Бойни» тоже бастовали. Устраивать пикники куда лучше, чем сидеть в школе без учителей сложа руки. И вот день за днем двор пустел, и все дети исчезали, за исключением Брайана.

Тут у Норы родилась идея. Все усилия приручить маленького дикаря до сих пор не дали результата — а что, если уговорить его отправиться с ними как-нибудь на пикник, может, это сдвинет дело с места?

Ни у кого из остальных эта идея не вызвала восторга — уж очень он был грязный и окровавленный, волосы спутанные, слипшиеся, от него дурно пахло, а лохмотья до того заскорузли, что, если бы он стоя сбросил их, они так бы и продолжали стоять. Однако Нора «сказала», а слово ее было законом. И вот во вторник спозаранку Нора засела в засаду, подстерегая мальчика. Как только он появился, она принялась его обхаживать и уговаривать и отпустила, лишь когда он пообещал «на этот раз» сходить с ними в поле, но обещание он дал, так сказать, из-под палки, поэтому Нора украдкой наблюдала за ним, пока все не собрались в путь.