Держава том 4

Светский навык подсказал Рубанову, что пора встать и откланяться – аудиенция закончилась.

«Генерал Троцкий как-то проговорился, что возвращаясь с царского доклада, всегда бывал охвачен верноподданническим упоением: «В душе возникает что-то возвышенно-мистическое, как у верующей старушки, причастившейся на Пасху: сподобилась!», – шутил он. А я почему-то священного трепета не испытываю… И даже чувствую жалость к этому невысокому доброму человеку с погонами полковника, который, кроме них, несёт на своих не слишком широких и мощных плечах колоссальный груз ответственности за Россию. Зря подал в отставку, – осудил себя. – Мало у государя верных людей осталось».

20 декабря 1908 года отошёл ко Господу Иоанн Кронштадский.

Именно такими словами сообщил барину о смерти праведника конюх Иван, размазывая по щекам слёзы.

«Пастырь не умер, не скончался и даже не преставился… А отошёл ко Господу», – размышлял Максим Акимович, направляясь ранним утром 22 декабря в Кронштадт.

Проводить в последний путь старца напросились: конюх Иван, кучер Архип Александрович, повар Герасим Васильевич, швейцар Прокопыч, сторож Пахомыч, дворник Власыч и даже лакей Аполлон.

Конечно, добирались до Кронштадта они отдельно от барина.

Ирина Аркадьевна, младший брат с супругой, баронесса Корф, княгиня Извольская, графиня Борецкая на похороны не поехали.

Невзирая на сильный мороз десятки тысяч простых людей устремились в Кронштадт.

«А ведь верно простые люди называли старца: «Народный батюшка», – стоя на литургии в Андреевском соборе, думал Максим Акимович.

Заупокойную службу, что совершал епископ Гдовский Кирилл, он слушал стоя среди народа, а не рядом с малочисленными генералами и адмиралами.

После службы траурная процессия двинулась по льду Финского залива к железной дороге в Ораниенбаум.

Гроб везли на катафалке в сопровождении 94-го Енисейского полка.

Специальный траурный поезд из Ораниенбаума прибыл на столичный Балтийский вокзал, откуда гигантская процессия двинулась за гробом на Карповку в Иоанновский монастырь, где завещал похоронить себя отец Иоанн.

– Где брать силы для праведной жизни? – вопрошал идущий рядом с Рубановым крестьянин.

– Только в Боге! – ответила ему пожилая нищенка: «Цель нашей жизни, – говорил праведник, – соединение с Богом, – вещала она. – В этой жизни – в вере, надежде и любви, а в будущей – в любви всесовершенной». – Отец Иоанн учил: « Возлюби Господа Бога Твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим, и всею крепостию твоею», – вот первая его заповедь. Вторая: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя». – Иной, больше сих, заповеди нет.

К своему удивлению, оглядевшись, Максим Акимович увидел рядом с собой сыновей, поручика Дубасова и всю дворню.

В собор они не попали. Стоя рядом с оркестром Енисейского полка, глядели на музыкантов, а те неожиданно заиграли нежный, берущий за сердце, незнакомый вальс, от звуков которого из глаз Акима потекли слёзы.

– Да что это? – стесняясь, вытер их рукой в замшевой перчатке.

– Вальс «Мокшанский полк на сопках Маньчжурии», – подумав, что незнакомый офицер спросил у него, ответил стоявший рядом юный подпоручик. – Посвящён погибшим в русско-японскую войну воинам 214-го пехотного Мокшанского полка. Наш капельмейстер где-то раздобыл ноты. Полковнику вальс очень нравится… Да и вам, смотрю, тоже.

На Рождество Рубановых навестила Любовь Владимировна с сыном Арсением и четырнадцатилетним Максимом.

После взаимных приветствий и поцелуев, как водится, сели за стол.

– Слава Богу, сыновья твои, в отличие от дочки, людьми стали, – с любовью оглядел племянников Максим Акимович.

Проглотив нелицеприятный отзыв о Лизавете, Любовь Владимировна не стала полемизировать с отставным генералом. К тому же – праздник на дворе.

– … Один артиллерист, – ласково покивал Арсению. – А другой даже меня удивил, ни то что отца, переведясь из сухопутного кадетского в Морской корпус. Моряков в нашей родне ещё не было. Первый адмиралом станет, – ободряюще улыбнулся зардевшемуся племяннику.

– Сумел каким-то образом Георгия Акимовича уговорить, – перебила Рубанова-старшего невестка.

– Расскажи Максимка, что там за правила? С Морским корпусом совершенно не знаком, – благожелательно попросил юношу дядя.

– Тушуясь от взрослого общества, будущий моряк вскочил на ноги.

– Да ты сидя говори, – улыбнулся Максим Акимович. Дисциплинирован, однако, – сделал он вывод.

– В Морском корпусе шесть классов. Три младших называются общими, а три старших – специальными. Для поступления в младший общий класс требуются знания трёх классов реального училища или гимназии. Три первых года мы кадеты, а потом станем гардемаринами.

– Хвалю, сынок. Выбор твой одобряю и если что – всегда окажу поддержку, – выпил и закусил, прислушавшись к новой теме разговора.

Тон задала Любовь Владимировна.

– Недавно прочла рассказ о «Семи повешенных» Леонида Андреева. До сих пор прийти в себя не могу, – разволновалась она.

– Не надо, голубушка, так далеко уходить, а то обратную дорогу и вовсе можно забыть, – недовольный подобной темой разговора попробовал перевести его в более весёлое рождественское русло Рубанов-старший.

– Да полно вам, Максим Акимович колкости говорить. И так на душе тоскливо. Наказание, выразившееся в ожидании смерти. А потом – и сама смерть. Не имеет права государство убивать. Этим деянием оно уравнивает себя с бандитами. Семь жизней… Подумать страшно… Семь несчастных людей.

– Семь террористов, – уточнил Максим Акимович. – Этот рассказ ещё весной напечатали и Ольга все уши мне прожужжала… А теперь вы мадам, этого декадента, пессимиста и нытика восхваляете. Значит, вместе с ним революционерам-террористам сочувствуете и жалеете их. Давайте лучше я вам про нормальных писателей прочитаю, – вытащил из кармана сложенную до размера спичечного коробка газету.

– Ежели не понимаете ничего в литературе, то и молчите, мой друг. Сабанеева своего читайте. А Леонид Андреев – гений! Не хуже Достоевского. Так описать ожидание смерти. Такие образы, точность деталей и впечатляющий слог. Семь жизней, семь судеб и одна на всех Смерть.

– Матушка Любовь Владимировна. Вы не на поминки по семи повешенным пришли, а Рождество отмечать, – с помощью нехитрых манипуляций превратил скомканный листок в полноценную газету. – Фельетон «Как и что пьют русские писатели». И среди них ваш разлюбезный Леонид Андреев, – не спеша нацепил простые очки в костяной оправе, сделавшись похожим не на доблестного генерала, а на отставного телеграфиста.

Это и примирило профессорскую супругу с ехидным родственником.

– Придерживаясь классических традиций, начну издалека. Одна петербургская газета проанкетировала моральный облик современных писателей. И в результате получился вывод, что эти агнцы божии, по их клятвам и уверениям, пьют лишь одну прозрачную ключевую воду. Дабы точно удостовериться, репортёр этой благочестивой газеты обошёл буфетчиков самых посещаемых пишущей братией ресторанов, задавая им единственный вопрос: «Скажите пожалуйста, что пьют русские писатели?» Буфетчик излюбленного литераторами ресторана «Вена» ответил: «Русские писатели пьют преимущественно очищенную, но не брезгуют и пивом, которое спрашивают всегда бокалами. Когда средства позволяют, охотно требуют и коньяку, предпочитая хорошим, но дорогим маркам плохие, но зато дешёвые. Вина пьют редко, только когда угощают», – на халяву, как известно, и уксус сладок, – оторвавшись от газеты, прокомментировал поведение русских писателей Рубанов-старший и, задумчиво кашлянув, продолжил: «Что же касается ликёров, то склонности к ним не чувствуют, предпочитая повторить коньяк. В отношении закуски требуют той, которой за наименьшую цену полагается наибольшее количество. Многие пьют совершенно не закусывая или совершают обряд «ерша», заключающийся в том, что каждую рюмочку водки, запивают глотком пива». – «А как пьют русские писатели?» – «В кредит-с. Изредка за наличные или в рассрочку платежа. Иногда оставляют заложника и затем его выкупают. Если не забудут, конечно».