Держава (том первый)

Умиротворённые, тихо ехали обратно меж двух стен колосящейся ржи, любуясь церковными куполами, сверкающими вдалеке ярким предвечерним золотом. Над головой кружили ласточки и где–то высоко, у самого заходящего солнца, звонко пел жаворонок. И песнь его перекликалась с далёким колокольным звоном.

Настало то время, когда марево знойного дня растворилось в воздухе, и над просторами полей, рекой и лесом разлился нежный, прозрачный свет наступающего летнего вечера.

Акиму было уютно и спокойно ехать в кругу многочисленной семьи, и жизнь казалась бесконечно длинной, как расстилающаяся впереди дорога…

Вечером следующего дня, оседлав Помидорчика и сунув за пазуху книжку Некрасова, под язвительные замечания брата, Аким миновал знаменитую арку и вскачь понёсся к Рубановке. Вскоре он уже пылил длинной прямой улицей, и остановил разгорячённого коня у ворот кирпичного дома старосты. Калитку ему открыл ожидавший его Васятка.

— А я думал ты не приедешь, — загнал в конуру хрипевшего шелудивым своим бешенством пса.

Аким не обиделся на «ты», а принял это как само собой разумеющееся между приятелями.

Ермолай Матвеевич, увлечённо распекавший во дворе работника, поклонился барчуку и уважительно поздоровался, вновь принявшись воспитывать непутёвого парня:

— Вот скажи, Митрий, зачем ты туды–сюды по двору шляисси? — рванув ворот свой рубахи, требовательно глядел на работника.

— Чаво? — улыбнулся вихрастый конопатый малый в грязных портах, и почесал пониже спины, чтоб показать своё отношение к хозяину.

— Чаво, чаво, — по–лошадиному помотал головой, вытянув шею, староста. — Ведомо чаво… и лыбиться не надо… Смешливый какой выискалси, — грозно оглядел мускулистого высокого парня с потным, обнажённым торсом.

— Ничо и не лыблюсь вовсе, а топор ищу.

— Весь день его ищешь, штоль? Надорвалси от поисков. Тебе, пню конопатому, што было приказано порядошным человеком?

— А чо-о? — удивился работник, с трудом сдерживая улыбку.

— Чо, чо… дверь навесить на сарай, вот чо-о. А ты чо?

— А я ничо. Там эта-а, петля соржавела напрочь. В кузню, эта-а, надоть.

— Ну так, эта, и шёл бы в кузню, чем раздраженье на меня наводить и по двору без дела шастать.

— Ну, щас и пойду. Делов–то, — чему–то обрадовался и засмеялся работник, введя в глубокую задумчивость старосту.

Аким с Васяткой сидели в саду, за тем самым столом, где их угощали таким вкусным молоком со свежим мягким хлебом и разглядывали книгу.

Причём Аким так внимательно листал страницы, словно первый раз в жизни видел этот не новый уже томик в мягкой обложке.

— Стихи и поэмы Некрасова, — произнёс он, любовно погладив страницы, и протянул книгу новому другу. — Сколько тебе лет, — поинтересовался он, подпустив басистые нотки в голос.

— Пятнадцать, — ответил Василий, с интересом читая складные такие строки.

— Мне тоже, — оглянулся Аким на шорох травы.

К ним шёл пухлый, тёмно–рыжий перенёк, с аппетитом и, не морщась, уминавший зелёные и мелкие ещё яблоки.

— Мой младший брательник, Сёмка, — представил подошедшего Василий.

— Пожевать чего у вас нема? — даже не глянув на книгу, произнёс тот и тяжело отдуваясь, потопал к дому, по пути завернув на плантацию клубники.

— На два года младше, а весит больше, чем я, — то ли похвалил, то ли осудил обжору старший брат.

— Меня младший тоже ростом догоняет, такая молодёжь пошла, — по- взрослому солидно повздыхали друзья.

— За книжку спасибо, — пожал руку новому другу Василий, — айда на сход сгоняем, сейчас тятька туда пойдёт. Послухаем, что да как в Рубановке, а Помидорчик у нас побудет пока, авось братец его не слопает, — засмеялся новый товарищ.

Наступило то время, когда со скошенных полей гнали коров, и на улице раздавалось мычание и щёлканье кнута.

Умаявшиеся за день мужики мирно сидели на брёвнах под ракитами на гнилой завалинке крайней избы, возле выгона. Вспыхивали огоньки самокруток и текла неторопливая речь. По дороге, скрипя колёсами, ехали запоздавшие возы со скошенной рожью.

В тёплом воздухе стоял душистый запах цветущей зелени и парного молока.

Старосте, для ради уважения, Гришка–косой, хозяин покосившейся крайней избы с прелой соломенной крышей, вынес расшатанный табурет с плохо пригнанными досками сиденья, и Ермолай Матвеевич старался не раскачиваться, дабы не защемить в щелях драгоценное своё мягкое место.

— Второй раз уже вас, аспидов ленивых, собираю, бурчал староста начальскую речь, а воз, в колесо его.., и ныне там…

Серьёзную обличительную речь он пока не начинал, поджидая задержавшихся на дальнем выгоне мужиков.

— Ды–ы–к, жатва началась, какой мосток чичас, — на правах хозяина табурета и по–совместительству, самого умного, как он считал, мужика, вякнул Гришка–косой, повернув бельмоватый глаз в сторону своей завалинки.

Но его никто не поддержал.

«Заработался, чалдон, — хмыкнул Ермолай Матвеевич, — табурета починить не могёт, того и гляди чего–нито отщемишь», — старался сидеть ровно и зря не расшатывать мебель, наблюдая, как его работник суёт в нос кузнецу — обросшему чёрной бородищей здоровенному мужичине, ржавую петлю.

— Ну чего ты эту ржавую страмотень мне в морду тычешь, — повернулся боком на бревне кузнец, запахивая пиджак на голом животе, — щас так тыкну, до утра не просморкаисси, — зло разглядывал ржавую железяку. — Ты сначала стаканом с первачом мне в харю ткни, — прикидывал объём непосильной работы, — а после требуй, — с некоторой опаской покосился на малорослого старосту.

«Кажись, отнекивается, чёрт горелый», — повернулся в его сторону и взвыл, прищемив ягодицу Ермолай Матвеевич.

— Да сделаю, сделаю, — взял петлю кузнец, и сунул за голенище короткого, прожженного сапога, обтерев потом руку о мятые дырявые штаны, — чего орать–то… Во привычка у народа, чуть что — сразу в крик, — беззлобно ворчал он, поглядывая на старосту.

— А погоды ноне ласковые, — затронул важную тему сидевший с краю бревна Семён Михайлович, по прозвищу Хован — аккуратный, хозяйственный мужик, одетый в чистую рубаху и новые сапоги, чем вызывал зависть односельчан.

— Да-а, — единодушно поддержали его, дружно выдохнув едкий дым самосада.

— Самая ядрёная страдная пора! — развил общую мысль косоглазый умник, переступая с ноги на ногу, потому что замёрзли босые ноги, и радуясь, что все согласно кивают головами. Хотел улыбнуться, но передумал, узрев единственным своим, но зорким оком, обиженное лицо выглядывающей из калитки супружницы.