Державин

Державин жил за полтораста лет до нас. В общем развитии русской жизни это такой огромный срoк, такое необъятное историческое пространство, которое немыслимо окинуть простым глазом: тут нужен телескоп.

Личность Державина в особенности ярко рисуется в его «Записках». В них он — весь, со всеми достоинствами и недостатками своей эпохи. При чтении этих на редкость откровенных «Записок» становится ясным, что знаменитые стихи: «За слова меня пусть гложет, за дела сатирик чтит» — не были пустой фразой. Младший современник Ломоносова, родившийся всего лет через пятнадцать по смерти Петра, выросший без всякого воспитания и образования в неприкосновенных условиях старорусского елизаветинского быта, — мог ли Державин смотреть на поэзию иначе, как на междудельную забаву? Из тех же «Записок» мы узнаем, что оды любимцам и вельможам ему случалось подносить не ради личных выгод, а единственно в интересах самой службы. По собственным словам, он «опасался быть причтен в число подлых и низких ласкателей, каковым никто не дает истинного вероятия», похвалы же он относил «только к Императрице и всему русскому народу». Зато в службе он, действительно, был «горяч и в правде чорт». Сама Фелица не всегда бывала довольна бескорыстным усердием своего Мурзы, а уж ей ли не пел он дифирамбов! То и дело у Державина случались опасные сшибки с Потемкиным, Вяземским и прочими «орлами», не говоря уже о ближайшем его начальстве. Он дерзал противоречиво спорить с самим грозным Императором Павлом и навлек на себя бурный его гнев [78] , и наконец, был отставлен из министров юстиции Александром за то только, что (как сказал ему Государь) «ты слишком ревностно служишь». Державин знал и любил свои служебные обязанности. В эпоху своеволия и всеобщего воровства своей честностью принося действительную пользу государству, он имел право требовать, чтобы его «чтили» за дела. Однако, заурядным чиновником Державин не был. Жизнь его полна приключений. Бедный казанский гимназист, ученик ссыльного каторжника, после Измайловский рядовой, затем отважный офицер, преследующий с Бибиковым Пугачева, волею судеб превращается в важного государственного мужа. Под конец мы видим его величавым любезным старцем, министром на покое, мирно гуляющим по саду в своей Званке, в халате и колпаке, с грифельной доской в руках, с собачонкой за пазухой.

78

Державин по той свободе, которую имел при докладах у покойной императрицы, сказал Павлу: «Не знает он, что сидеть ли ему в Совете, или стоять, то есть быть ли присутствующим, или начальником канцелярии». С сим словом вспыхнул Император; глаза его как молнии засверкали, и он, отворя двери, во весь голос закричал стоящим пред кабинетом Архарову, Трощинскому и прочим: Слушайте: он почитает быть в Совете себя лишним, — и оборотись к нему, — поди назад в Сенат и сиди у меня там смирно, а не то я тебя проучу. Державин как громом был поражен таковым царским гневом и в беспамятстве довольно громко сказал в зале стоящим: «ждите, будет от этого…толк».^{93} (Сочинения Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота. Издание Императорской Академии Наук. Том шестой. «Записки», стр. 705. СПБ. 1871). Редкий решился бы так ответить Павлу даже «в беспамятстве».

Как прекрасен в своей бытовой цельности этот могучий поэт, сопутствовавший блестящему веку Фелицы, этот лебедь в стае екатерининских орлов!

В одном Пушкин был прав: гений Державина не знал русской грамоты «за недосугом». Именно служебный недосуг мешал всю жизнь горячему и деятельному поэту, и только «поэту»; понятие «художник» было для того времени пустым звуком. Как бы провидя в будущем суровый отзыв потомка, он сам предоставил сатирику «глодать» его за стихи. На Державина следует смотреть просто и беспристрастно, глазами его века. Прежде всего это был усердный и прямодушный слуга отечества, только в часы отдыха бряцавший на лире.

Невыдержанность державинского стиха бросается в глаза лишь подле Пушкина, но невозможно равнять гремящие вдохновенные дифирамбы Державина с профессорски гладким строем Ломоносова. Там, где Державин парит, Ломоносов только воспевает.

Но Пушкин заблуждался, полагая, что Державин не придавал никакого значения поэтической форме. В воспоминаниях И. И. Дмитриева рассказано, как вдумчиво приискивал Державин точные выражения и слова. Так, однажды любуясь вечерними облаками, он тут же назвал их «крае-златыми» и к поданной за ужином щуке приложил эпитет «с голубым пером». Стих его не чужд даже таких тонкостей, как звукоподражательность, аллитерация и т. п. «Ее страшит вкруг шум, бурь свист и хрупкий под ногами лист» («Водопад»). Его «Соловей во сне» по мастерству стиха бесконечно превосходит бальмонтовскую «Влагу»^{84}: во всем, довольно длинном стихотворении ни разу не встречается буква р:

Я на холме спал высоком, Слышал глас твой, соловей; Даже в самом сне глубоком Внятен был душе моей! То звучал, то отдавался, То стенал, то усмехался В слухе издалече он,— И в объятиях Калисты Песни, вздохи, клики, свисты Услаждали сладкий сон. Если по моей кончине В скучном бесконечном сне, Ах! не будут так, как ныне, Эти песни слышны мне, И веселья, и забавы Плясок, ликов, звуков славы Не услышу больше я: Стану ж жизнью наслаждаться, Чаще с милой целоваться, Слушать песни соловья.

В истории нашей литературы Державин останется вечно, как первый поэт, положивший начало развитию основного «пушкинского» периода русской поэзии. Пушкинский ямб прозвучал впервые у Державина, — яркий, сильный, но еще трепещущий и неровный, как неокрепший голос молодого лебедя на весенней заре.

Как храм ареопаг Палладе, Нептуна презря, посвятил, Притек к афинской лев ограде И ревом городу грозил. Она копья непобедима Ко ополченью не взяла. Противу льва неукротима С Олимпа Гебу призвала. Пошла — и под оливой стала, Блистая легкою броней, Младую Нимфу обнимала, Сидящую в тени ветвей. Лев шел — и под его стопою Приморский влажный брег дрожал; Но, встретясь вдруг со красотою, Как солнцем пораженный, стал. Вздыхал и пал к ногам лев сильный, Прелестну руку лобызал, И чувства кроткий, умильны, В сверкающих очах являл. Стыдлива дева улыбалась На молодого льва смотря, Кудрявой гривой забавлялась Сего звериного царя. Минерва мудрая познала Его родящуюся страсть, Цветочной цепью привязала И отдала любви во власть. Не раз потом уже случалось, Что ум смирял и ярость львов; Красою мужество сражалось И побеждала все — любовь.

Вот чистый державинский ямб, в звуках которого одинаково предчувствуется и полдень Пушкина, и брюсовский закат. Это неуклюжее «как» впоследствии преобразуется в пластически-ясное «когда» («Когда ко граду Константина»), в изысканно-музыкальное «едва» («Едва над морем рассвело»). В самом выборе классического сюжета, в манере художественного рисунка, в уклонах ритма — звучит нам с детства заученное в «Египетских ночах», недавно перечитанное в «Правде кумиров»^{85}. В безыскусственном, угловатом стихе — какая свежесть поэзии! Вот они, те самые «истинно поэтические движения», о которых говорил Пушкин. Сильный лев, грозящий ревом городу, заставляющий приморский берег дрожать под своей стопой, и, вздыхая, лобзающий руку Гебы; стыдливая дева, забавляющаяся кудрявой гривой звериного царя, и вся эта поэзия трех предпоследних строф, как характерно и пышно изображено это у Державина! Первоклассный изобразитель внешнего великолепия и красоты, искусный живописец, умевший, как и все люди своего века, высоко и тонко ценить обаятельность земных благ, Державин неподражаем в описании пиршеств и забав.

Шекснинска стерлядь золотая, Каймак и борщ уже стоят. В графинах вина, пунш, блистая, То льдом, то искрами, манят; С курильниц благовонья льются. Плоды среди корзин смеются, Не смеют слуги и дохнуть, Тебя стола вкруг ожидая; Хозяйка статная, младая Готова руку протянуть.

И Пушкин любил, подобно Державину, описывать тонкие кушанья и вина: сок Кометы, окровавленный roast-beaf, трюфли, страсбургский пирог и благословенное вино Моэта. И Пушкин еще в лицее полюбил легкокрылое похмелье, но ему и его друзьям уже чужд был эпикурейский пафос дедов: пламенные речи будущих декабристов мешали сварению желудка, картинно-гомерическое обжорство сменилось изящными пирами «Зеленой лампы».

Замечателен юмор у Державина. Выспренний парнасец был в то же время остроумным барином, любившим иногда сшутить жирную российскую шутку. Вот начало его шуточного «Желания зимы» [79] , где, между прочим, (редкость у Державина!) встречается целый ряд областных слов, только впоследствии объясненных Далем.

На кабаке Борея Эол ударил в нюни; От вяхи той бледнея, Борей вино и слюни Из глотки источил, Всю землю замочил. И зря ту Осень шутку, Их вправду драться нудит, Подняв пред нами юбку, Дожди, как реки, прудит, Плеща им в рожи грязь, Как дуракам смеясь. В убранстве козырбацком, Со ямщиком нахалом, На иноходце хватском, Под белым покрывалом,— Бореева кума — Катит в санях зима. Кати, кума драгая, В шубеночке атласной, Чтоб Осень, баба злая, На Астраханский красный Не шлендала кабак И не кутила драк. Кати к нам, белолика, Кати, Зима младая, И, льстя седого трыка И страсть к нему являя, Эола усмири, С Бореем помири. [80]

79

«Желание зимы. Его милости разжалованному отставному сержанту, дворянской думы копиисту, архивариусу без архива, управителю без имения стихотворцу без вкуса» (1787 г.).

80

Нюни — губы; вяха — небывалый случай, чудо; козырбацкий (кизильбашский) — красный; шлендать — бродить по грязи; трык — ветреник.

Нельзя не любоваться первобытным остроумием этого державинского памфлета, брызжущего искрами неподдельного веселья. Медвежья грация стиха так и дышит русским восемнадцатым веком. «Послание моему привратнику» и сатирические отрывки из некоторых од могут дать полное представление об этой еще неисследованной стороне в поэзии Державина.

Надо ли говорить о таких перлах, как «Фелица», «Водопад», «Осень во время осады Очакова»? Точность и яркость грандиозной живописи особенно поразительны в описательных местах державинских од. Вот, например, начало «Павлина»:

Какое гордое творенье, Хвост пышно расширяя свой, Чернозелены в искрах перья Со рассыпною бахромой Позадь чешуйной груди кажет, Как некий круглый дивный щит. Лазурно-сизо-бирюзовы На каждого конце пера Тенисты круги, волны новы Струиста злата и сребра; Наклонит — изумруды блещут! Повернет — яхонты горят!

Трудно найти более картинное и верное описание павлиньих красок.

Богатая Сибирь, наклонились над столами, Рассыпала по них и злато, и сребро; Восточный, Западный, седые океаны, Трясяся челами, держали редких рыб; Чернокудрявый лес и беловласы степи, Украина, Холмогор, несли тельцов и дичь; Венчанна класами, хлеб Волга подавала, С плодами сладкими принес кошницу Тавр; Рифей, нагнувшися, в топазны, аметистны Лил кубки мед златой, древ искрометный сок, И с Дона сладкие и крымски вкусны вина; Прекрасная Нева, прияв от Бельта с рук В фарфоре, кристале, чужие питья, снеди Носила по гостям, как будто бы стыдясь, Что потчивать должна так прихоть поневоле.

Именно после Державина, а не после Батюшкова и Жуковского, надо было ждать Пушкина. Державин дожил до 1816 года, сохранив за собою первенство в поэзии — вспомним, как в те времена благоговел перед ним отрок Пушкин. Правда, потом он порицал Державина за невыдержанность стиха, но и восхищение его Жуковским и Батюшковым сделалось далеко не безусловным. В поэзии Пушкина нет ничего общего с Жуковским, а к Батюшкову он отнесся впоследствии с чрезвычайною строгостью, найдя у него всего одно выдержанное стихотворение. Замечательны слова Державина, сказанные им за несколько месяцев до смерти С. Т. Аксакову: «Скоро явится свету второй Державин: это Пушкин, который уже в лицее перещеголял всех писателей». Державин угасал, а на его глазах промелькнула почти вся плеяда предшествовавших Пушкину поэтов. Чопорно-томный Дмитриев, умный стихотворец Карамзин, классики Мерзляков и Гнедич, нежный идиллик Капнист, пылкий гусар-идеалист Денис Давыдов, Жуковский, Батюшков. Громы двенадцатого года всколыхнули самодумную старозаветную Русь; древний екатерининский быт в лице Державина понемногу забывался, отходил в вечность и на краю гроба благословлял Пушкина, как вестника новой жизни. Пушкину предстояло очистить алмаз русского стиха от державинской коры.