Державы верные сыны

– Не мели ерунды. Она замужняя, а по их вере изменять невозможно.

– Оно и по нашенской, по христианской, прелюбодеям в аду жариться. А кто безгрешен? Те, кто на грех этот не способен.

– Гм, грамотей. Лучше проверь, где татары.

Ординарец сделал крюк среди деревьев, пристально оглядел долину. Неприятельская армия снялась. Это было с руки. Под вечёрки им также можно трогаться.

– Ушли нехристи, – сурово сообщил Иван, попыхивая трубкой. – В нашу донскую сторону!

Ремезов подвинулся, освобождая на лежанке место. Иван присел, сдвинул папаху на затылок, открывая ровные густые волосы. С лица его не сходило задумчивое выражение.

– Ну, рассказывай про Туретчину, – предложил Ремезов, садясь рядом. – До вечера далеко…

Казак всласть затянулся и помолчал.

– Особо толковать нечего. Да и не знаю, с чего начинать… Я неписьменный. Науку на войне превзошел… Стал быть, призвали меня в полк Краснощекова, славного нашего Федора Ивановича. Попал на войну зеленопупком. И восемнадцати не набралось, – за кулачные бои да за то, что до баб был охоч, выгнал меня атаман из станицы допрежде времени. Службица лютая выдалась. За Одер, широку реку, не раз прокрадались. То скотину угоняли, то провиант отбивали, а то и шкодили занапрасно, жгли поместья. И вот сошлись мы с пруссаками возле Цорндорфа, воинство на воинство. Как ни упирались мы, а устоять не смогли. Подбили подо мной коня, а самого, ранитого и контуженного, захватили враженюки. И заслали, как плененного, в имение барона фон Шольца. Опричь меня находился там и наш кавалерийский офицер, ротмистр Скуратов. Был он сражен пулей в грудь, здравия никудышного. Днями выходил с палочкой, сидел на скамейке. Пруссаки с пониманием к нему относились. А меня заставляли мешки с мукой на мельницу таскать да в свинюшнике назем метать.

– Слыхал, дюже пруссаки аккуратисты. Не выносят грязи и чтоб вонь от животных пребывала, – заметил Леонтий.

– Точно так. Словом, протомился я в заточении полгода. Завел полюбовницу-девку, горяча в деле, но конопатая – по всему телу, рыжая, ажин с красниной! Манит ожениться на себе, чтоб стал я пруссаком. А у меня на уме одно: как удрать, на Дон пробраться? Домой тянуло до того, что, бывалоча, слезами прошибало. Летят по весне гуси в нашу сторонку, – махаю им рукой и кричу, чтоб матушке поклон передали!

Как-то подзывает меня ротмистр, – он окреп и мордень накушал, не хуже ихнего немецкого бюргера. Да, ведет за деревья бескорые, платаны, и предлагает учинить побег. Не прямиком в Расею, а в австрийский край, какой поближе. Знать, австрияки помогут нам домой возвернуться. «Дайте, – гутарю, – ваше благородие, покумекать. И манится, и колется, и мамка не велит. Часом споймают хозяева, – кнутом засекут на скотном двору. Им жестокости не займать!» На другой день Скуратов сызнова стал со мной секретничать и убеждать! Гляжу: смелый офицерик, бывал в разных переделках. А почему не рискнуть? Не гинуть же на чужбине цельный век…

Своровали мы у этого фона Шольца телегу с парой венгерских кобыл. Не лошади, а черти бешеные. Раз вдаришь кнутиком – сто верст без остановки мчат. Знать, потому венгерцы и славятся, как рубаки. Коняка под ним, под венгерцем, огневая!

Бог дал, перебрались мы через границу, через кордон австрийский, и по горам по долам попали в Зальцбург, город такой. Много домов высоченных, с балконами, острокрыших. В три, а то и в четыре уровня комнаты. Ровно улья! Нашел Скуратов знакомца, вояку отставного, что за Россию воевал когда-то, встали у него на постой. Живем из милости, денег ни гроша. Вот вечером заявляется к нашему австрияку некий пучеглазый господин, оченно важный и пасмурный. Меня к разговору не допускали. А ротмистр с хозяином не расставался, – кутили, белошвеек к себе привозили, бесились цельными ночами.

– Долго ты подъезжаешь, – шутливо заметил сотник и помолчал. – Так и до потемок не успеешь. Рассказывай по-военному: вот экспозиция, план, а вот – результат.

– Не обучен тому. Да и конец близок… Наутро ротмистр открылся, что господин, что приходил, богатейный ростовщик во всем городе. Год тому путешествовал он с женой и дочкой по Греции. И попал в лапы османов-разбойников. Ну, стал быть, мошну его они вытрясли под чистую. Опричь того и дочку неписаной красы умыкнули без следа и возврата. От тоски женка его душу богу отдала, а ростовщик малость в уме повредился. Посчитал, бедолага, дочку за покойницу. Как вдруг на днях получил от нее весточку, переданную невесть как. Прочел он бумажку и неимоверно обрадовался, что жива! Находилась его дочка в гареме султана, куды ее лиходеи продали. Вот он и обратился к своему дружку, чтоб помог вызволить ее оттеда…

Стая черных, отливающих на шейках зеленоватым блеском скворцов шумно осыпала верхушки деревьев. Плёткин повернул голову, помолчал и со вздохом продолжил рассказ:

– Нанял ростовщик нас на поимку дочери. Австрияк ее знавал, еще с детских лет помнил. А мы с ротмистром, по уговору, должны были пленницу из гарема увести! За это пообещал нам папаша дюже щедрый куш. Я, дурень, и рад стараться!

Вскорости изготовили нам поддельные пачпорта. Австрияк и ротмистр сошли за продавцов сыра из этого Зальцбурга, а меня определили при них охранником глухонемым. Дескать, сопи в две дырки и делай то, что прикажут. Сели мы в повозку крытую, навроде кареты, и тронулись в главный город турок, Истамбул. А он, стал быть, на самом морском берегу! Огромаднейший город! Почти весь каменный. Улицы узкие, путаные. А над городом возвышается неподобной высоты магометанский храм, то есть мечеть, с минаретами, откеда призывают верующих к молитвам.

Подкупили мы двух турок, под видом торговцев явились к дворцу султана. Ваше благородие, он большины невиданной! Должно, на версту тянется вдоль побережья. А в этом непомерном здании комнат не счесть, а еще и другие постройки. И слуг при дворце тысячи, и наложниц, жен султана. Не сераль, как турки султанское жилье прозывают, а город вроде нашего Черкасска!

Стали мои господа обнюхиваться с турками, с хозяевами гамазеев [23] неподалеку от гарема, куды прислужницы заходят и самих наложниц за покупками ведут. Рядили-судили, наметили проникнуть в гарем заготовщиками дров. Приказал ротмистр усы мои сбрить. Я ни в какую! Заради чего опоганиться? Долго упорствовал, но подчинился. На самом деле, без усов я по смуглоте кожи дюже на турка смахиваю.

23

Гамазей (устар.) – магазин.

Приезжаем с обозом ко дворцу. Вокруг забор каменный, впору крепостной стене. Янычары с шашками да секирами у каждой двери, глаз не спускают. Подкупленный обозник представил нас, как рабов. Заготовщики дров для гаремских бань баттаджи прозываются. Мы что намеривались? Разыскать в гареме Эльзу, дочку ростовщика. Предупредить, условиться и помочь ей дать дёру! А как зашли, заставили всех нас переодеться. Порядки там дюже строгие! Каждому выдали особые кафтаны с воротниками выше головы, чтобы не пялились по сторонам, а смотрели только прямо, перед собой. Взвалили мы на плечи вязанки дров и цепочкой, один за другим, двинулись за евнухом. Сто коридоров и поворотов минули, пока до бани добрались. Женщин, честно сказать, мало приметили. Все они были с закрытыми лицами, так как не имеют права с баттаджи в разговоры вступать.

На другой раз, когда привезли дрова, приметили уже больше, чем в первый. Австрияк, какой знал Эльзу, сбег от евнуха и стал обходить палаты, на обитательниц заглядываться.

Так вот месяц ездили, платили обознику пиастры. А проку нет. И решились на последнюю хитрость! Оповестить австрийку через главную банщицу, кальфу. Как понял я, кальф в гареме много-размного, старых рабынь и наложниц. Они по домашности управляют, – кто баней, кто поварами, кто прислугой. Встрелся ротмистр с банщицей в гамазее, где женскую одежу продают. Что говорил ей мой командир, не ведаю. Только выкрадать австрийку выпало на мою долю!

– Задумка проста, чтоб самим не рисковать, порешили тебя направить, – отозвался Ремезов, ежась от ветерка и предвечерней понизовой прохлады. Солнце клонилось к закату. Пора было готовиться в дорогу. И, торопя казака, сотник уточнил:

– Удалось освободить?

– В условленный день переоделся я как баттаджи, взвалил дрова на плечи и понес в баню. Заговорщица наша, кальфа, припасла шаровары, кафтан красный и феску с кисточкой – форму, в какой там евнухи ходили. Я в него еле опугался [24] . А кафтан мой Эльза надела, голову папахой прикрыла, на самые глаза насунула. Охранников кальфа отвлекла, а девка на улицу улизнула, где Скуратов с дружком поджидали на коляске. Стал быть, они в своем антересе. А я в бане евнухом остался. И вот старшая во всем гареме баба приводит наложниц на купание… Эх, такой красы, ваше благородие, забыть неможно! Самые пригожие со всего белого света…

24

Опугаться (донск.) – походить на пугало, одеваться во что попало.