Державы верные сыны

– Как же ты, Иван выбрался?

Плеткин доверительно улыбнулся.

– Да наутро передали мне мой же костюм, Бог миловал, охранники не задержали. Да господ своих больше я не узрел! Бросили. Осталось одно: плыть в Крымское ханство. Выдал себя за казака-некрасовца. Люд там разный, сбродный. А через Керчь на нашу сторонку прокрался мимо кордона татарского, так и до Азова дошел…

Ремезов думал уже о ночном переходе. Лошади отдохнули. За солнечный день гораздо тверже стала подсохшая на ветру земля. И надо гнать лошадей, спешить, как только можно, чтобы предупредить своих. На Бога надейся, а сам, казачок, не плошай…

11

Полки Платова и Ларионова, следуя в соседстве с ногайскими кочевьями, достигли тракта, ведущего из России на Кавказ, в последний день марта. Дальнейшее передвижение ногайцев-едисанцев стало невозможным, ввиду мощного разлива Большого Егорлыка. Севернее путь преградила не менее полноводная река Калалы. Ко всему, глава едисанцев Джан-Мамбет повелел соплеменникам основной массой переместиться верст на двадцать пять западнее. А сам задержался в прибрежной полосе Егорлыка, дожидаясь Бухвостова, направляющегося сюда со своим отрядом. Едисанцы ждали от русских крайне необходимой помощи – обоза с мукой и зерном. И он, как было обещано, прибыл под охраной казаков. Однако команду на передачу провианта должен был дать именно подполковник Бухвостов, уполномоченный Стремоуховым решать хозяйственные вопросы.

Первые дни апреля выдались на редкость жаркими. Казачьи полки, расположенные вдоль обрывистого берега Егорлыка, приводили в порядок амуницию, седла, вычесывали зимнюю шерсть у лошадей, проверяли оружие. Платов лично осматривал, как содержатся ружья, свежи ли и прочны на них кремневые запальцы и курки, проверял шашки и заточку пик. Служилые казаки с почтительными улыбками наблюдали за командиром. Уж кому как не им ведомо, что жизнь и смерть на лезвиях шашек да на кончиках пик – выручат в бою, коли востры!

Прибрежные вербы сплошь невестились, стояли в пушистых серо-зеленых сережках. А заросли алычи цвели так густо, что издали казались белеными стенками хат. Ветерком несло от них тонкой медвянью. И от входящей в силу весны, и от красоты вокруг радостно было донцам, снявшим мундиры, ходившим, с разрешения командиров, голыми до пояса. А после полудня, когда выдался вольный часок, донцы спустились к прозрачному мелководью, распугав цапель и лягушек.

Напрочь растелешенные, они с диким гоготом вбегали в реку, радужно взметывая брызги, и бросались с закрытыми глазами в зеленоватую светлынь. Раза три окунались и, как угорелые, вылетали на прибрежную луговину. Под солнечными лучами зеркально отливали мокрые мускулистые тела казаков, поросшие густой волосней. Озоруя и дурачась, не преминули молодцы сравниться в мужских достоинствах. Кое-кто из молодых кинулся на пырейном ковре бороться. А иные, несмотря на то что вода еще не прогрелась, запуская руки под коряги и глинистый опечек, прошлись, пошарили раков. Мастера-рукодельники из верболозника сплели днем два вентеря и поставили в камышах. Когда же проверили на закате, – от удивления разинули рты! Они набиты были плотвой и коропами [25] , да еще попалось несколько щурят. Улова хватило на уху для всех котлов!

25

Короп (южн.) – разновидность карася.

Вечером полковников пригласил в свой шатер Джан-Мамбет-бей. Кочевые аулы стояли в полуверсте от казачьего стана, и командиры вдвоем, без охранников прискакали к главе едисанцев. Их встретили нукеры, с поклонами препроводили к хозяину.

Джан-Мамбет, пожилой человек, с трудом переставляя гнутые короткие ноги в расшитых высоких сапогах, улыбаясь, пожал гостям руки и жестом пригласил садиться на подушки. Платов сразу ощутил некую скованность хозяина, будто тот о чем-то знал, но открыться не хотел.

– Солнце большое – хорошо, – улыбаясь и щуря узкие свои глаза, с акцентом заговорил Джан-Мамбет. – Река – хорошо. Казаки солнце лубят, ногаи солнце лубят. Хорошо!

Гости одобрительно кивнули, исподволь наблюдая, как старшая жена бея разливает в пиалки ароматный калмыцкий чай. И пока гости с хозяином продолжали разговор за чаепитием, она принесла глиняные тарелки и широкий горшок с издающей упоительный аромат бараниной, сваренной в верблюжьем молоке с тмином и арабским перцем. И, еще раз окинув взглядом застолье, женщина незаметно выскользнула из шатра.

Джан-Мамбет привлек для беседы толмача, серьезного молодого человека, в бешмете и чалме, похоже, муллу. Он также говорил с акцентом, но в словах не путался, переводил быстро. Глава едисанской орды напомнил, как переманивал его к себе калга Шабаз-Гирей, а он отказался. До скончания века будет признателен российской государыне за то, что не препятствовала переселению из Бессарабии на правобережье Кубани его сородичей. Затем воздал хвалу Аллаху за то, что помогает отряду Бухвостова, в числе которого находились и казаки, побеждать крымчаков. Ларионов ответил дипломатично, что воля государыни всегда совпадает с желаниями ее подданных, в числе которых все хотят видеть и ногайцев.

Вероятно, именно этого и ожидал мудрый старец. Он тут же потребовал, чтобы полковники донесли ейскому приставу Стремоухову, что едисанцы крайне страдают от нехватки пищи и денег, что в аулах много больных. Но, в первую очередь, они должны сообщить начальству, что здешняя местность, открытая ветрам, не пригодна для постоянного проживания. И они возвращаются ближе к морю и горам.

– На то не наш резон, – возразил Платов. – Как прикажет матушка царица.

Все просьбы были изложены на листе бумаги, который передал русским офицерам толмач. Они пообещали вручить петицию Бухвостову, подступающему сюда с оставшимся отрядом.

Оставшись наедине, полковники обменялись мнениями.

– Что-то крутит бей, – усмехнулся Платов. – Слишком много требует!

– И даже не обмолвился, что крымчаки напали на аул Керим-бека, вырезали верных нам людей.

Освещая ночь, пылали полковые костры. С темнотой воздух посвежел, потянуло с Егорлыка зябкой сыростью. Полковники разъехались. Матвей Иванович спешился у своей палатки, передал коня Кошкину, через дверной проем вошел в походное жилище. Последовавший за ним ординарец зажег свечу и поставил ее в маленький шандалик. Платов снял мундир и надел меховую куртку, подаренную отцом при их встрече под Перекопом.

Вспомнился и он, и трое родных братьев. Слава про батюшку, Ивана Федоровича, полкового командира, по всему Дону разлетелась, сама царица за доблесть наградила его дорогой саблей! Где он теперь, Матвей точно не знал, то ли на Дунае, то ли в Польше… С детства отец был для него наставником и примером для подражания. И сабли, и пистолеты, и пику он опробовал еще ребенком, тайком брал в руки, точно заповедные игрушки. А вот в скачках превзошел самого отца! С отрочества был Матвей проворен, сметлив и увертлив не по годам, а среди разудалой черкасни считался драчуном. За это неоднократно родителем был порот и наказан трудом. Сейчас об этом Матвей вспоминал с озорной усмешкой…

Едва казачий полковник раскинул постель, застланную овечьими шкурами, и при горящей свече помолился пред иконкой, поставленной на вещевой сундук, как позволения войти испросил ординарец. Хотелось спать, и Платов с трудом сдержал себя:

– Чего тебе?

– Господин полковник, тут до вас добиваются три старых казака из сотни Полухина. Дюже волнуются!

– Впусти.

Трое немолодых станичников, в чекменях старого покроя, со снятыми папахами в руках, тут же вошли в тесную палатку. Перекрестились, заметив образок Спасителя.