Десять десятилетий

— Я долго тебя огорчал своими настроениями. Сегодня могу порадовать. Мне только что позвонил из ЦК Маленков и сообщил, что меня выдвигают кандидатом в депутаты Верховного Совета РСФСР от Пензенской области.

И Кольцов действительно стал депутатом Верховного Совета. Как это можно было понимать, если не как выражение высокого доверия? И, конечно, немного отлегло от сердца.

Глава семнадцатая

А между тем в Москве продолжались политические процессы. На процессе Бухарина, Рыкова, Ягоды, врачей Плетнева, Казакова, Левина и других мне довелось присутствовать. Помню, как прокурор Вышинский патетически вопрошал врача Казакова:

— Почему же вы, Казаков, понимая, на какие преступления вас толкает Ягода, не пришли куда следует и не сообщили об этом?

Казаков отвечал почти иронически:

— Гражданин прокурор! О чем вы говорите? ТОТЯгода и ЭТОТЯгода (он ткнул пальцем в понурую фигуру на скамье подсудимых) — это две большие разницы. ТОТЯгода был всемогущ, вездесущ и всеведущ. Кому я мог на него жаловаться? Он растер бы меня в порошок.

Примерно то же говорили и все другие врачи, сидевшие в этом же зале на скамье подсудимых по обвинению в том, что своим коварным, неправильным лечением довели до смерти великого Горького. Но вопросы, связанные с болезнью и смертью писателя и вообще все мрачные дела, происходившие в особняке на Малой Никитской улице, занимали отнюдь не главное место на процессе в марте 1938 года. Это судилище было задумано несравненно более широко и масштабно. На скамье подсудимых сидели и старые большевики, члены Политбюро, и видные государственные деятели, и первые секретари ЦК национальных республик, и руководители целых хозяйственных областей, и известные дипломаты, и светила медицинской науки — всех не перечислить.

У этого процесса были, очевидно, говоря сталинским языком, две задачи: во-первых, расправиться с остатками старой ленинской гвардии и, во-вторых, продемонстрировать объективность и гласность советского суда. Однако великолепно справились только с первой задачей, со второй не совсем: то и дело вылезали наружу признаки инсценировки. Центральной фигурой процесса был, несомненно, Николай Иванович Бухарин. Человек выдающихся знаний, огромной эрудиции, блестящего ораторского дарования, еще Лениным названный «любимцем партии», он после смерти Владимира Ильича закономерно занял место в первом ряду партийных руководителей. Был период в середине двадцатых годов, когда у власти стоял «дуумвират» Сталин — Бухарин и передавали сказанную Сталиным фразу: «Кругом одни ничтожества, а мы с тобой, Николай, — Гималаи». Какой же страшный путь прошел этот человек от «гималайских» политических вершин до скамьи подсудимых в Октябрьском зале Дома Союзов.

«КОБА, ЗАЧЕМ ТЕБЕ НУЖНА МОЯ СМЕРТЬ?»

Это — обнаруженная в личном архиве Сталина записка Николая Бухарина, посланная им «Отцу народов» перед расстрелом.

Если предположить маловероятное — что Сталин счел бы нужным откровенно ответить на этот душераздирающий по трагической простоте вопрос, то его ответ, думается мне, был бы столь же простым: «Николай! Ты знаешь мой твердый принцип: есть человек — есть проблема. Нет человека — нет проблемы».

А «проблема», на мой взгляд, состояла для Сталина в данном случае в том, что при каком-то крутом и неблагоприятном для него, Сталина, повороте событий к власти в партии и в стране был бы призван, несомненно, Бухарин. Я очень хорошо помню главную суть непримиримых разногласий той поры: после победы над Троцким, одержанной при активнейшей помощи Бухарина, Сталин провозгласил курс на сплошную коллективизацию сельского хозяйства при немедленной ликвидации кулачества как класса. Тут он резко разошелся во взглядах с Бухариным, лозунгом которого, обращенным к крестьянству, было: «Обогащайтесь! Наживайте в добрый час! Этим вы врастаете в общее социалистическое развитие страны, ее процветание». Тогда и развернулась ожесточенная борьба Сталина с «правым уклоном».

— Этот человек доведет страну до нищеты и голода! — утверждал Бухарин.

— Бухарин выражает интересы нэпманов и кулаков. Тянет назад к капитализму, — проповедовал Сталин.

Чем это кончилось, хорошо известно — Бухарин был объявлен изменником Родины, предателем революции, шпионом иностранных разведок и заклеймен изобретенным еще для Троцкого определением — «враг народа».

Я впервые увидел Николая Ивановича Бухарина в 1922 году, когда приехал в Москву из родного Киева. За моими плечами был тогда уже довольно приличный, более чем трехлетний стаж политического карикатуриста в военной и партийной печати Украины и я, естественно, хотел продолжать эту пришедшуюся мне по душе работу. Несколько моих карикатур уже были напечатаны в «Рабочей газете» и в новорожденном «Крокодиле». Теперь я решился предложить свой рисунок в главную газету страны — «Правду». Я, конечно, и в мыслях не имел пробиться на прием к редактору «Правды», одному из вождей партии — Бухарину, а предполагал оставить свой рисунок в секретариате редакции и потом терпеливо ждать результата. Но так случилось, что, когда я в раздумье стоял в коридоре редакции, одна из стеклянных дверей открылась и оттуда вышел Бухарин, которого я сразу узнал по портретам. Пробормотав какие-то слова, которые ни он, ни я сам не поняли, я протянул ему свою карикатуру.

— Что же, — сказал он, — неплохая штукенция.

И на другой день я увидел свой рисунок на первой странице «Правды».

Дней через десять я получил возможность наблюдать главного редактора центрального органа партии в менее официальной «ипостаси»: он сидел верхом на плечах здоровенного парня, одного из сотрудников «Правды», лихо скакавшего по большой пятикомнатной квартире. Дело происходило на новоселье — для своих сотрудников редакция получила несколько квартир в многоэтажном доме № 2 по Брюсовскому переулку. Я смотрел на это зрелище с глубоким изумлением и даже сделал потом юмористический рисунок, подписав под ним: «Невероятно, но факт!» Веселый нрав, простота и общительность Бухарина действительно были фактом.

Судьба уготовила Бухарину сложную жизнь. И мне вспоминаются слова старинной песни:

…Судьба играет человеком, Она изменчива всегда — То вознесет его над веком, То бросит в бездну без стыда.

Это в полной мере изведал Николай Иванович Бухарин. Был период, когда он был «вознесен» до самых высоких вершин власти. Он стоял на равных рядом со Сталиным, и могло показаться, что разделяет с ним полноту власти в партии и стране. Вспомним — «Гималаи».

Не берусь судить, насколько Бухарин верил в эти высокопарные комплименты. Возможно, при всем своем уме и опыте он еще не в полной степени постигал глубину сталинского коварства. А ведь к этому времени «Вождь и Учитель» достиг виртуозного совершенства в искусстве расправляться с людьми, ему нежелательными, подозрительными или просто ненужными. Причем, делал он это неторопливо, терпеливо, годами, а то и десятилетиями выжидая наиболее удобного момента затянуть петлю на горле обреченного. Так было и с Бухариным. Постепенно, методично Бухарин подвергался критике и «проработке» за свои взгляды, но никаким репрессиям не подвергался. Даже наоборот — был назначен главным редактором «Известий», где я общался с ним довольно часто. Он относился ко мне дружелюбно, а однажды, улыбаясь, вспомнил нашу первую встречу в редакции «Правды». А когда вышел в свет очередной сборник моих политических карикатур, он отозвался на него весьма лестной для меня одобрительной рецензией, напечатанной в «Известиях» за подписью «Н.Б.». Позволю себе привести несколько строк из этой рецензии:

«…Наш автор еще молод. А между тем, вылупившись из скорлупы многих влияний (в том числе влияний всем известных крупнейших наших карикатуристов), он быстро завоевал себе совершенно самостоятельное место и вскоре определился, как один из самых блестящих (а может быть, и как самый блестящий) мастеров политической карикатуры. В нем есть одно замечательное свойство, нечасто, к сожалению, встречающееся: этот большой художник является в то же время очень умным и наблюдательным политиком…»

Сталин, повторяю, не торопился с расправой над Бухариным, но Николай Иванович, видимо, не обольщался насчет дальнейшей перспективы. Сужу по следующему эпизоду: в недобрый день 2 декабря 1934 года несколько сотрудников «Известий» сидели в кабинете у редактора, обсуждая план номера газеты. Был среди них и я. На столе у Бухарина зазвонил телефон. Николай Иванович снял трубку, послушал, и лицо его болезненно сморщилось. Сказав: «Да, да. Я понял», он положил трубку, помолчал, провел рукой по лбу и проговорил:

— В Ленинграде убит Киров.

Потом посмотрел на нас невидящими глазами и добавил каким-то странным безразличным тоном:

— Теперь Коба нас всех перестреляет.

Но Сталин, еще раз повторяю, не торопился. Было расстреляно все руководство ленинградской комсомольской организации и ряд партийных работников Ленинграда, но Бухарин оставался редактором «Известий», выступал в этом качестве на съезде колхозников-ударников и даже был докладчиком о проблемах и развитии советской поэзии на первом съезде советских писателей. И только после инсценированных судебных процессов, на которых были вынесены смертные приговоры Зиновьеву, Каменеву, Пятакову, Сокольникову и другим видным соратникам Ленина, наступил роковой час Николая Ивановича…