Десять десятилетий

Я слушал брата, и сердце у меня сжималось. Я не мог отделаться от мысли, что и его судьба может быть так же решена красным карандашом на чьих-нибудь ложных, выбитых показаниях.

Слово «ГУЛАГ» тогда еще мало кто знал, но можно не сомневаться, что строительство дальних лагерей уже планировалось предусмотрительными «вышестоящими руководителями».

Однако был один из немногих, который не захотел положить свою голову под топор палачей и пытался как-то с ними бороться. Это — «легендарный мичман» Федор Раскольников.

Несколько расхожим и, пожалуй, чуть-чуть затрепанным становится у нас слово «легендарный». В сан «легендарных» довольно легко возводятся джазовые трубачи и хоккеисты, кинорежиссеры и футбольные вратари, шахматисты и клоуны, балерины и пилоты. Ничего плохого я, впрочем, в этом не нахожу, если видеть здесь дань подчеркнутого уважения к таланту, мастерству, выдающейся деятельности человека. Но все же понятие «легендарный» от слова «легенда» имеет строго ограниченный, веками сложившийся смысл, разбазаривать его не следует. По точному определению толковых словарей, «легендарный» — это человек, окруженный ореолом больших, незабываемых, чаще всего исторических событий, к которым он был непосредственно причастен. Такими были события французской революции — и стали легендарными Робеспьер, Дантон, Марат, Камиль Демулен, другие, по определению Виктора Гюго, «гиганты девяносто третьего года».

Вполне сравнимы с теми событиями и «Десять дней, которые потрясли мир», как назвал события осени семнадцатого года в Петрограде их очевидец, журналист американец Джон Рид. То был подлинно исторический Октябрьский переворот, не только потрясший, но и круто, беспощадно, катастрофически и одновременно возвышающе переломивший миллионы судеб. Людей, совершивших этот грандиозный переворот, можно восхвалять или порицать, почитать или хулить, любить или ненавидеть, восхищаться ими или презирать, но они причастны к легендарному историческому событию и сами стали легендарными. Таковы Ленин, Троцкий, Свердлов, Сталин, а также окружавшие их «меньшие боги» — Антонов-Овсеенко, Подвойский, Бубнов, Урицкий, Крыленко, Дыбенко и, несомненно, Раскольников.

Мичман Федор Раскольников служил на одном из боевых кораблей Балтийского флота. После Февральской революции, летом семнадцатого года, он примкнул к большевикам. Отличный оратор и пропагандист, он вскоре стал вожаком кронштадтских матросов, а в предоктябрьские дни привел их в Петроград в распоряжение Троцкого, где они составили значительное подкрепление рабочей Красной гвардии. Во главе с Раскольниковым матросы принимают активное участие в захвате Зимнего дворца, хотя «историческая миссия» ареста Временного правительства выпала не Раскольникову, а Антонову-Овсеенко. Но Раскольников — уже признанный и популярный военный деятель новой власти. С учетом его морского опыта он направляется в первые месяцы разгорающейся Гражданской войны командовать Волжской военной флотилией.

В военных действиях против сил контрреволюции он проявляет себя неплохим командиром. В частности, хорошо известен эпизод, когда благодаря его энергичному руководству была спасена от затопления огромная баржа с несколькими сотнями пленных красноармейцев. Нельзя не упомянуть и о происшедшем в это же время немаловажном событии в его личной жизни — его женой стала не менее легендарная женщина той поры Лариса Рейснер.

Дочь крупного ученого, профессора Петроградского университета Михаила Рейснера, она с юных лет проявляла необычайные способности к литературной и общественной деятельности. Достаточно сказать, что чуть ли не в семнадцатилетнем возрасте она задумала и осуществила издание сатирического журнала под названием «Рудин» (вышел, правда, только один номер, в котором, помню, очень хлестко и ядовито Лариса высмеяла такого зубастого литератора и критика, как Корней Чуковский). Редкая красавица, волевая и решительная, вплоть до того, что смело ходила в разведку, рискуя попасть в руки белогвардейцев, она была достойной подругой знаменитого Раскольникова.

Я впервые увидел его в доме своего брата, с которым он был в дружеских отношениях. Федор Федорович только что вернулся из Афганистана, где был полпредом Советского Союза. Я смотрел на него с любопытством, видя в нем легендарную личность, имевшую непосредственное отношение к штурму Зимнего дворца и аресту Временного правительства.

В дружеской застольной беседе Кольцов вспомнил эпизод, свидетелем которого я был. Дело было в кулуарах Кремлевского дворца, где происходил очередной партийный пленум. В перерыве между заседаниями, стоя рядом с братом, я с интересом смотрел на известных всей стране партийных и государственных деятелей. Брат обратил внимание, что неподалеку от нас стояли Бухарин, Чичерин, Молотов, Андреев и Сталин. Бухарин держал в руках номер журнала «Огонек», редактируемого Кольцовым. Все они дружно смеялись. Мы с братом переглянулись, и он озабоченно сказал:

— В чем дело, интересно? Что их так могло рассмешить?

В это время Бухарин увидел Кольцова и, продолжая смеяться, жестом подозвал его к себе. Через пару минут брат вернулся ко мне, явно расстроенный.

— В чем дело? — шепотом спросил я.

Оказалось, что на обложке «Огонька» была напечатана фотография со следующим текстом под ней: «Полпред Советского Союза в Афганистане Ф. Раскольников (сидит на слоне), отзыва которого потребовало английское правительство. По лесенке со слона спускается супруга Раскольникова писательница Лариса Рейснер».

— Бухарин спросил меня со смехом, чем провинился перед англичанами слон, что английское правительство требует его отзыва? Конечно, грамматически там все правильно — поставлены скобки, но на слух получается досадный «ляп», — сказал мне брат.

Этот эпизод со слоном очень рассмешил Раскольникова. Дальше разговор зашел о минувших делах Волжской военной флотилии. Федор Федорович вспомнил, как в Свияжск проведать флотилию приезжал сам Троцкий, тогдашний глава Красной армии. В одном из своих очерков Лариса Рейснер писала, что «когда выступает Троцкий, то приходят на ум вожди Великой Французской революции».

— И это совершенно справедливо, — заметил Раскольников. — Именно такое впечатление производил Лев Давидович, но надо сказать, дело прошлое, что и на него немалое впечатление произвели красота и обаяние моей Ларисы.

— А что произошло потом? — несколько бестактно спросил Кольцов.

Раскольников посмотрел на него с неудовольствием.

— А что могло произойти? — сухо сказал он. — Ведь она любила меня.

— Да, да, конечно… — заторопился Кольцов. — Прости, пожалуйста.

Тем не менее Раскольникову предстояло расстаться с Ларисой. Ко всеобщему удивлению, она предпочла ему, мягко говоря, далеко не красавца, но зато прославленного своим острословием, веселым цинизмом и авантюрной биографией Карла Радека.

Очерки Ларисы Рейснер печатались на страницах «Известий», и в редакции она была окружена подлинным поклонением. Помню, как я был счастлив, когда она однажды обратилась ко мне:

— Ефимов, милый. Сбегайте, пожалуйста, наверх в «Правду», найдите Карла Бернгардовича, пускай передаст с вами мою рукопись об издательстве Ульштейна в Берлине. Ее надо срочно в набор.

Нетрудно себе представить, с каким восторгом я ринулся выполнять это поручение. Мигом слетал на третий этаж в редакцию «Правды», нашел Радека, вихрем вернулся с рукописью и был вознагражден ласковым кивком головы.

А буквально через месяц в Доме печати я стоял в почетном карауле у гроба Ларисы Рейснер. Случайное, нелепое заражение сыпным тифом оборвало ее жизнь. Ей едва исполнилось тридцать лет.

По сей день стоит у меня перед глазами Карл Радек, навзрыд рыдающий у ее свежей могилы на Ваганьковом кладбище. Глубокое сочувствие вызывало безутешное горе этого уже пожилого человека, прошедшего, как говорится, огонь и воду и медные трубы, опытнейшего политического деятеля. Но, зная все, что произошло в последующие времена, нельзя не отделаться от мысли, что Лариса, человек, близкий к Раскольникову и Радеку, не избежала бы расстрела в годы сталинских репрессий.