Десять вещей, которые я теперь знаю о любви
Шрифт:
Приходит Си в спортивном костюме — серебристые кроссовки, бежевая кофта вся в пятнах от дождя, — и мы загружаем в ее автомобиль мешки с вещами отца. Сумки похожи на древесные грибы, выросшие на сиденьях. Поток машин мечется, дыбится и рычит, а по бокам от него снуют пешеходы, сжимаясь под зонтами, спеша скорей нырнуть в дома. В салоне стоит сладковатый запах пластика.
В закусочной, в семь. Может, не ходить?
— Тебе нравится быть мамой? — спрашиваю я у Си, когда мы сворачиваем на Холлоуэй-роуд. Она ведет машину удручающе аккуратно.
Сестра склоняет голову набок, будто потягивая шею.
— Да, мне нравится, — говорит она, распрямляясь.
Я смотрю на нее искоса. Светлые блестящие тени на веках, коричневая тушь.
— По-моему, до появления
— На следующем перекрестке, вон там, возле паба, — показываю я.
— Рождение Мартина — это… — Она краснеет. — Ради него я готова была убить кого-нибудь или броситься под грузовик. Я и сейчас готова, ради любого из них.
— Вон там, да.
Мы сидим и слушаем тиканье поворотника.
— Тебе не кажется, что это немного… странно?
— Думаю, это заложено в нас природой. И если подумать, в этом есть смысл.
Мы сворачиваем в переулок, проезжаем между плотными рядами новых высоток. Балконы разноцветные, точно детские игрушки.
— Нет, в смысле везти вещи отца на свалку.
— Это центр переработки отходов. А что еще прикажешь с ними делать?
Мы следуем по указателям: поворачиваем налево, поднимаемся по бетонному скату, проезжаем под черно-желтым ограничителем высоты. Я хочу увидеть такую мусорную свалку, как по телевизору — в голливудских фильмах или документальных лентах о жизни в странах третьего мира. Хочу увидеть огромную гору мусора, которая простирается до горизонта. Небо, затянутое тучами, и одинокие фигурки людей, пытающихся найти что-нибудь ценное. Каркающих ворон, кружащих над мусорными кучами. Пиршество крыс. Хочу ощутить вонь. А вместо этого выхожу из машины и оказываюсь в неярко освещенном здании из бетона, похожем на многоэтажную парковку. Шесть огромных контейнеров выстроились в ряд, сбоку на каждом из них — железные ступеньки, ведущие на платформу. В дальнем конце зала стоят ящики поменьше — для компьютеров, картриджей для принтера, одежды, обуви. Мужчина в ярко-желтой куртке смотрит на нас из окошка маленькой зеленой будки. Мы с сестрой наблюдаем за тем, как парочка лет двадцати перевозит сплющенные картонные коробки. Мужчина с трудом приподнимает ящик с пола. Женщина бегает вверх-вниз по ступенькам, вытягивает руки над контейнером и разжимает их. Четверо ямайцев вытаскивают из грузовика диван — такой огромный, что они влезли бы на него все вместе. Он им явно нравится, им жаль с ним расставаться, но надо двигаться дальше.
Си открывает багажник, и мы молча опустошаем его. Тяжелые папки с бумагами оттягивают, царапают пакеты уголками: давно оплаченные счета, гарантийные талоны на давно сломанные приборы, старые медицинские журналы. Си и Тилли заявили, что сами наведут порядок в кабинете отца, и закрылись там. Конечно, я возмутилась. Если захочу, я могу быть такой же упертой, как Си. Но, увидев покрасневшее лицо Тилли и слезы в ее глазах, я перестала настаивать, пожала плечами и сделала вид, что мне все равно. Когда сестры вышли из кабинета с пакетами в руках, я открыла дверь и зашла.
Ковер в папином кабинете такого же темно-красного цвета, что и дорожка, поднимающаяся по лестнице и занимающая там весь пролет. В углу, возле окна без занавесок, стоит широкий письменный стол с золотистой лампой, изогнутой и заостренной, словно ракушка. Стены покрыты древесной стружкой, выкрашенной в желтовато-белый много лет назад. Слева от стола висит репродукция, какой-то жуткий голландский пейзаж: деревья приземистые и серые, небо затянуто тучами. В комнате еще чувствуется слабый запах отцовского табака. Сколько раз я бывала здесь? Можно пересчитать по пальцам одной руки.
Я распахиваю ящики картотеки один за другим. Я пыталась сделать это, когда мне было тринадцать или четырнадцать, но обнаружила, что они заперты. Закрытые двери — приметы тайны. Я искала и искала ключи, пылая яростью, но ничего не нашла. На этот раз ящики с металлическим лязгом открылись. Верхний по-прежнему заполнен тонкими зелеными папками, узкий почерк моего отца на крошечных, покрытых пластиком метках. Табели успеваемости
сестер. Их музыкальные сертификаты. Заметки о них в газетах. Я вытащила пожелтевшие газетные вырезки. «Девушка из Хэмпстеда бежит к победе» — и фотография Си в спортивной форме, поднимающей медаль на толстой полосатой ленте. Я бросила ее на место и выбрала школьный отчет: «Трудно сказать, почему Алиса все бросает на полпути — проекты, задания на размышления, эссе. Возможно, потому, что ей скучно, а возможно, потому, что ей не хватает упорства, чтобы довести начатое до конца». Миссис Уорд. Запах сахарных слоек, кривые зубы. Я положила отчет назад и захлопнула ящик. Следующий ящик тоже был полон зеленых папок, но они были пусты, и этикетки с названиями вытащены из пластиковых держателей.В обувном шкафу стоит металлический ящик, похожий на депозитные банковские ячейки. Названия благотворительных организаций, которым отойдут пожертвования, с одной стороны окрашены в веселый зелененький цвет. «Прости, прости», — повторяю я про себя, словно слыша, как мешки с его обувью падают на мешки с обувью других людей. По воскресеньям он накрывал кухонный стол газетами и выстраивал свои ботинки. Он наливал полировочную жидкость на мягкую желтую тряпку, а скраб и блеск — на толстую деревянную щетку с ручкой. «Алиса, ты можешь увидеть в них свое лицо?» — спрашивал он. Я подносила ботинки к носу, вдыхая резкий химический запах. «Пока нет, надо еще», — говорила я. Суровый надсмотрщик, называл он меня. Когда бы он ни покидал дом, даже после того, как вышел на пенсию, он надевал отглаженные брюки и сияющие ботинки. Не думаю, что у него когда-либо была пара кроссовок. В конце концов, большинство из них, связанные в пару шнурками, оказались в благотворительных магазинах, что пропахли старыми коврами, где полки из ДСП забиты разнокалиберными тарелками, неполными чайными парами, уродливыми хрустальными вазами, фарфоровыми животными и удрученно выглядящими куклами.
— Думаешь, папа тоже чувствовал это? — спрашиваю я у сестры на обратном пути.
Она хмурится.
— Ну, то, что ты говорила про Мартина. Думаешь, он… ну… был готов умереть ради нас?
Подросток на велосипеде снует между машинами. Серая толстовка, телефон прижат к уху. Я тоже когда-то чувствовала себя так — будто я неуязвима.
— Да, я уверена, — отвечает Си. — Он просто не любил проявлять чувства. Но это не значит…
— Мне всегда казалось, что ему было бы достаточно вас двоих.
— Ох, Алиса.
В ее голосе сквозит что-то такое, от чего у меня сводит желудок. Я смотрю на нее. Она это замечает, но продолжает глядеть на дорогу.
— В каком смысле? — спрашиваю я.
Лицо сестры становится напряженным.
— В смысле, как ты могла так подумать. Он любил тебя.
— Ты говорила, что родители поссорились, когда я родилась.
— Ничего подобного. Когда я могла такое сказать?
Пожимаю плечами:
— Давно. Мне тогда было лет шесть или семь.
— Ну, вряд ли это так уж важно.
— Почему бы и нет.
— Дети болтают всякое. Мы были еще совсем маленькими.
— Тебе было уже пятнадцать. И вообще, Тилли говорит, что дети порой подмечают больше, чем взрослые.
— Что ж, я не думаю… Знаешь, они ведь ссорились иногда, в этом нет ничего странного. Наверно, я просто вредничала.
Мы едем молча. Когда машина останавливается возле дома, Си выключает зажигание и поворачивается ко мне.
— Прости, — говорит она.
И это настолько невероятно, что я даже не знаю, что сказать в ответ.
Мы пьем чай за кухонным столом. Окунаем имбирное печенье в чашку, пока пальцы не коснутся поверхности, а потом быстро вынимаем и суем в рот, чтобы оно не успело размокнуть. До семи еще несколько часов, но я хочу, чтобы сестра скорей ушла. Мне надо сосредоточиться.
— Тилли ждет нас в гости сегодня, — говорит Си. — Хочет приготовить угощение для нас. И Тоби.
Произнося имя Тоби, она поджимает губы.
— У меня вечером встреча.
К своему ужасу, я отчаянно краснею.