Дети Афродиты
Шрифт:
– Отстань, а? Лучше про себя еще что-нибудь расскажи. Вот ты говорил, мачеха у тебя была…
– Почему – была? Она и сейчас есть. Хорошая женщина, душевная, я ее очень уважаю. Правда, мамой так и не смог назвать. Но она и на «тетю Наташу» не обижалась. Нет, правда, она мне как мать! Своих-то детей у нее не было, всю душу в меня вложила. И свекровка из нее хорошая получилась, нашла общий язык с Маришкой. Когда собираются вместе, жужжат друг другу в уши, как подружки. А у тебя, Оль, сложились отношения со свекровкой?
– Она давно умерла, Ген.
– Да ты что? – повернулся
– Да. Мне бабушка всех заменила, и мать, и мачеху.
– Да видел, видел я твою бабушку. Суровая, однако, женщина. Ничего мне сказать не захотела, даже разговаривать не стала. Да я и не настаивал. Я только найти тебя хотел, и все. А отец твой кто был, Оль?
– Никто! Конь в пальто! – вдруг резко ответила Ольга, сама себе удивившись.
Гена поднял брови, но промолчал. А ей ужасно неловко стало. Взяла и обидела. Хороший же парень. Тем более, брат, черт побери.
Да, он прост. Но рядом с ним очень легко, как-то по-особенному комфортно. Теплая уютная простота, вкусная, как горбушка свежего хлеба. Зря, зря она с ним так.
– А я, Ген, с мужем развожусь, представляешь? – произнесла Ольга тихо, опустив плечи. – Ты извини меня за грубость, но сам понимаешь мое состояние.
– Да, Оль, конечно, понимаю, – торопливо закивал головой Гена. – Ты это… Груби мне, если хочешь. Сколько тебе надо, столько и груби. Я ж понимаю. И не зови меня Геной, как-то неправильно звучит. Зови Генкой, как младшего брата. А с младшими братьями сестры обычно, знаешь, не церемонятся.
– Хорошо, Ген… Генка. И правда, лучше звучит…
– Во! Молодец! А теперь говори, чего разводишься-то?
– Он мне изменил, Ген. Генка.
– А, понятно… А я думаю, чего ты так болезненно реагировала, когда я про себя, про Маришку… Не понял, дурак. А он что, перед тобой это… Ни разу не раскаялся, что ли?
– Хм… Слово какое смешное – раскаялся. Раскаиваются перед богом, Генк, а у женщины прощения просят. Кто-то прощает, а кто-то ну никак…
– А ты, значит, никак.
– А я никак.
– Ну и зря. Одной-то, думаешь, лучше?
– Нет, не лучше. Одиночество вообще ужасная вещь, особенно если у тебя близких никого нет… Дочка моя выросла, замуж выскочила, сама скоро родит.
– Ну, так бабкой будешь, значит! Уже не одиночество! Как загрузят внуком по самую макушку, мало не покажется!
– Не, Генк. Там и без меня есть кого загрузить. Нет, дети всегда в свою жизнь уходят, ими одиночество не разбавишь. За них цепляться нельзя, это уж какой-то дурной родительский эгоизм получается. Ладно, чего мы о грустном?.. Я лучше подремлю, Ген, сморило меня что-то. Не выспалась, наверное.
– Ага, давай… Спинку сиденья откинь назад. Я окна закрою, чтобы в салоне тихо было. И радио выключу.
Заснула она и впрямь на удивление быстро. Даже сон короткий приснился, будто сидит на крыльце бабушкиного дома в Сосновском, ест теплую горбушку хлеба и запивает молоком. А из окна на нее смотрит бабушка, молодая совсем… Она ей машет рукой – иди сюда, бабушка, ко мне! Но бабушка лишь поджимает губы, качает
головой так, будто сердится. А потом совсем исчезает. Она вскакивает, кричит – бабушка, бабушка! И молоко из кружки льется прямо на землю…– Оль, Оль… Проснись, чего ты? – вытащил ее из дремоты беспокойный голос Генки.
– А? – выпрямляется она на сиденье, моргая спросонья глазами. – Чего, Ген? Приехали уже?
– Нет, еще где-то с полчаса ехать. Просто ты плакала во сне, я испугался.
– Так уж и плакала прям? Я вообще никогда не плачу, к твоему сведению. Не умею даже.
– Ну, может, не плакала… Может, стонала… И губы дрожали. И лицо такое было…
– Не придумывай. Где моя сумка? А, вот она… Мне надо бабушке срочно позвонить.
Долгие томительные гудки прервались тревожно сонным бабушкиным голосом:
– Ольга, что случилось?
– Ничего… Доброе утро, бабушка.
– Ты звонишь, Ольга, чтобы пожелать мне доброго утра?
– А что такого?
– Да ничего. Просто странно. Ты же знаешь, что я в последнее время поздно просыпаюсь, ночью у меня бессонница.
– Ой, извини… Я забыла… Разбудила тебя, да?
– Ладно, ничего. Все равно пора вставать. Сегодня суббота, ты приедешь?
– Нет, бабушка. Может, завтра приеду, в воскресенье. Я тебе позже перезвоню. Еще раз извини…
Генка усмехнулся, когда она нажала на кнопку отбоя:
– Эка у вас все… Культурненько. Все извини да извини. Хорошо тебя бабушка воспитала, да?
– Ничего, не жалуюсь.
Ольга прикусила губу – опять у нее грубовато получилось. Нет, а чего он лезет со своими комментариями? Хотя – пусть лезет… Главное, с бабушкой все в порядке. А то снится тревога всякая…
Какое-то время ехали молча. Постояли у переезда, ожидая, когда промчится по рельсам старенький, будто игрушечный паровозик. А дальше, аккурат за веселой березовой рощицей, открылся на контрасте унылый индустриальный пейзаж – серый бетонный забор, за ним пропыленные стены какого-то огромного производства с устремленными вверх трубами. Почему-то из труб валил дым всей палитры цветов – от нежного бело-пушистого до мрачного грязно-оранжевого.
– Ну, вот… Приехали почти, – констатировал Генка, окинув глазами унылый пейзаж. – Там, за цементным заводом, сразу Двуреченск начинается. Дядя Митя на окраине живет, у него свой дом…
– А ты ему позвонил, предупредил, что мы едем?
– Нет. А зачем? Так, врасплох, лучше. Мы же не просто так едем, нам надо информацию получить. Вот когда поедем праздными гостями, тогда и предупредим.
– Хм… Странная у тебя логика.
– Да какая есть.
– А вдруг он на работе, твой дядя Митя?
– Нет. Он на пенсии. Тем более, сегодня выходной. Точно дома должен быть.
Въехали в Двуреченск. Городишко оказался серым и неказистым, с редкими топольками на узких улочках. Но со всеми атрибутами современной жизни – мелькнули за окнами вывески салонов и клубов, и даже один «супермаркет» из-за поворота выскочил. Нет, ну почему обязательно супермаркет? Судя по размерам, даже на минимаркет не тянет. Или охота, чтоб все как у «больших» было? Куда конь с копытом, туда и рак с клешней?