Дети богини Кали
Шрифт:
– А ты купила квартиру?
– Собираюсь… – Онки тошнило от вранья, и если она не могла сказать правды, то предпочитала уклоняться от прямых ответов, но в случае с Саймоном это почти никогда не срабатывало, он задавал вопросы в лоб и ожидал на них таких же простых и ясных, как удары молотка, ответов.
– И долго ты собираешься кормить меня обещаниями?
– Саймон, я люблю тебя и сделаю всё возможное, чтобы ты был счастлив, – произнося эту длинную и стандартную, как спичечный коробок, фразу, Онки ненавидела себя, –
– Вот именно! И как ты представляешь себе нашу будущую жизнь?
– Ты будешь работать вместе со мною в партии. Как же иначе? – Онки видела это уже вполне ясно в своём воображении: Саймон, помогающий ей в работе, Саймон – ласковый хозяин на малюсенькой общежитской кухне, Саймон, желающий блага её стране, точно также, как и она сама, Онки просто не допускала мысли, что он может не захотеть разделить с нею тяготы служения родине…
– Ах вот как? Ты уже решаешь за меня?
– Что же в этом такого неестественного? Я женщина, то есть глава нашей будущей семьи, и вполне логично, что я принимаю решения, а ты мне подчиняешься…
– Это рассуждения будущего домашнего тирана, – заметил он насмешливо.
– Быть может, но ты ведь любишь меня? А любовь подразумевает готовность
чем-то жертвовать, идти со своей избранницей рука об руку, даже если не очень хочется…
– Хорошо, ну почему жертвовать должен именно я? – вопрос Саймона прозвучал довольно едко.
– Потому что жертвовать всегда лучше прихотями, а не серьёзным делом,– не покривив душой ответила Онки.
– Ах вот как? Ты считаешь, что жить в нормальной квартире и существовать на нормальные деньги – это просто прихоти?
– В каком-то смысле. Теоретически люди могут спать и на голой земле, монахи, например, и питаться кореньями. Человеку очень мало надо для жизни, на самом деле. Мы разбалованы излишествами…
– Ну, знаешь… – Саймон возмущенно сопел в трубку.
– Со временем у нас всё будет. Мы выплатим долг, подкопим немного… А пока придётся потесниться. У меня тут в комнате вполне можно жить и вдвоём, хоть она и маленькая, в ванной и на кухне, правда, тараканы, сантехника течёт, но ведь это всё временно…
– Жизнь она вообще временная, – съязвил Саймон.
– Мы всё преодолеем, – не обращая внимания на его сарказм, внушала ему Онки, – главное, честно трудиться. Партия позаботится о тех, кто не жалеет сил для её развития…
– Да иди ты к чёрту со своей партией! – голос Саймона слегка задрожал, так, словно он собирался заплакать, – почему ты считаешь, что люди должны соответствовать твоим ожиданиям? И сразу меняться, сминаться, как глина, в соответствии с твоими претензиями? У меня совершенно иные представления о счастье – я хотел бы жить в маленьком домике у моря, своём собственном, тихо и спокойно, выходить по утрам на веранду и пить чай, любуясь рассветом над водой, растить детей, пусть их было бы много, чем больше, тем веселее, и они бегали
бы босиком по лужайке, и смеялись…– Мещанство, – прокомментировала Онки с отвращением,– инертность, леность…
– Ну вот поэтому нам с тобой и не по дороге, – произнёс Саймон неожиданно смиренно, уже без всякой агрессии, без желания переубедить, он просто констатировал некий печальный факт об их отношениях, – удачи в партийной работе.
В тяжёлой металлической трубке автомата, забарабанили, застучали как градинки по крыше, короткие гудки. Онки устало повесила её на рычаг, и, облокотившись на пластиковое ограждение кабины, постояла немного, думая что-то отрывочное, невнятное. Мимо прошёл юноша в красном плаще с маленькой собачкой под мышкой. Стоящую на тротуаре девушку проглотило подошедшее такси… Начался дождь. Он расчертил длинными штрихами прозрачную стенку телефонной кабины. И Онки вдруг захотелось спать. Так много бумаг было сегодня, и завтра будет много бумаг, ещё больше…
Нажав отбой и швырнув телефон на столик, Саймон спрятал лицо в ладони. «Я ненавижу её, ненавижу… ну погоди, Онки Сакайо!..» Всякий раз, когда ему случалось разозлиться на эту девушку, ярость вспыхивала в нём с той же силой, что и любовь.
Он подошёл к окну. Весенний вечер звенел и сиял, ещё пока очень ярко, золотисто. На дворе ослепительно цвела черёмуха – лёгкий ветерок налетал и сдувал с неё легкие лепестки, носил их над парковыми дорожками – точно снежинки.
Саймон пошёл в умывальную и глянул в зеркало. Немного бледный, с возбуждённо горящими изумрудными глазами, тонко выпирающими ключицами в глубоком вырезе майки – он был удивительно хорош, и сам отметил это с неожиданным задорным злорадством. Вот я какой, Онки, но только тебе теперь ни за что не достанусь!
Саймон надел самую красивую из своих рубашек, атласную, нежно-нежно кремовую, с едва заметно серебрящимся на свету цветочным орнаментом, новую, на которую он очень долго копил и которую ни разу ещё не надевал – берег её для того дня, когда они наконец-то поедут с Онки Сакайо в мэрию…
«Какая она всё-таки засранка!»
Он тщательно подвел глаза, аккуратно повязал на свою стройную шейку модный галстук, однотонный, оттенка цветущей сирени, и хищно улыбнулся своему хорошенькому отражению. Задумав пакость, сразу почувствовал, что его настроение стало заметно лучше.
– Что, опять твоя прикатит на очередном шикарном автомобиле, взятом в прокате? – как обычно хмуро пошутил вахтёр, увидев направляющегося к главному выходу Саймона.
– Нет, – ответил он смело, – сегодня я сам поеду в Атлантсбург.
– Тебе разрешили?
– За всё время моего пребывания здесь, я ни разу не пользовался правом бывать в Атлантсбурге. У меня накопилось больше десятка призовых увольнений на несколько часов.
Вахтер пытливо и, как показалось Саймону, слишком уж долго смотрел на него из-под маленьких круглых очков.
– Ладно, иди. Помни только, что ворота закрываются в двадцать три ноль-ноль. И не каждая девушка, – вахтер вздохнул, – готова взять ответственность за твою честь, оказавшись с тобой наедине.