Дети богов

– Хватит с тебя?

– Еще.

Хотя плавать я и научился, отчего-то мне стало не по себе.

– Еще!

Я глянул вниз, в запрокинутое лицо Ганны. Черные глаза лихорадочно и зло блестели. Я присвистнул.

– Э, милая, ты, как я погляжу, плохое замыслила…

Я попробовал отпустить руки – но навка крепко держала меня за плечи. Ноги ее плеснули, погружаясь в озеро. Пальцы впились мне в шею.

– Ганна, ты что, спятила? Отпусти.

Она замотала головой и, упираясь пятками в дно, медленно потащила меня на глубину.

– Ганна!

Утопленница не отвечала. Я попробовал расцепить ее руки, однако не тут-то было. Пальцы мертвой сомкнулись, как каменные. Тогда я попытался идти назад, но и этого не получилось – тина под ногами зачавкала сильнее, и я заскользил по откосу на глубину. Только сейчас я окончательно понял, что дело неладно.

– Ганна! Отпусти немедленно!

Плеск, плеск, сказало озеро. Будешь лежать на дне, сказало озеро, в темной прохладной мгле. Один раз ушел, второй не отпустим.

– Ганна!!

На руках навы напряглись синеватые – то ли вены, то ли сухожилия. Лицо сделалось сосредоточенно-бледным, и сквозь эту бледность начала проступать тухлая болотная зелень. Отдуваясь и все еще пытаясь идти задом, но погрузившись уже по грудь, я прохрипел:

– Ты вообще Ганна?

Судорога пробежала по губам утопленницы. И вдруг я вспомнил прощальные слова Иамена. Отпустив на минуту ее запястья, я содрал с левого глаза повязку.

Лучше бы не сдирал. Синее, белое и зеленое, смотрело на меня раздувшееся лицо мертвеца. Сквозь прозрачную, выбеленную водой кожу тянулись синяковые линии сосудов. Вместо черных глаз пялились белесые выпученные зенки. Мертвая оскалилась и замычала что-то невнятное, растянув губы, вывалив распухший огрызок языка. Я взвыл и ломанулся назад, на мелководье. Почти выбрался, рванулся изо всех сил – но из воды уже тянулись в помощь навье руки ее сестер, хватали меня за штаны, цеплялись за ножны Наглинга. Судорожно нащупав рукоять, я выхватил меч и вонзил в эту белую, склизкую, водой набухшую плоть. Клинок погрузился с чавканьем, как в тину. Мертвец захрипел. Из раны хлынула водянистая муть. Я потянул Наглинг, однако лезвие перехватили две бледных руки, перехватили, потянули, насаживая тело все глубже. Подводная нечисть заперхала – из глотки у нее с брызгами слюны вылетела маленькая раковина прудовика. И снова напряглись тонкие руки, снова поползло оно, мертвое, по лезвию, поближе, лишь бы ко мне поближе… я отпустил рукоять и кинулся вон из воды. Сзади глухо булькнуло. На четвереньках, на локтях и коленях карабкаясь на берег, я обернулся. Озеро снова было спокойно, словно ничего здесь и не случилось. Размеренно покачивался рогоз. Плясали по воде дождевые капли.

Пятясь, я отступил от берега, поднялся выше по склону и там плюхнулся на траву. Долго сидел, бездумно отирая тину с ладоней. Вот и нету больше у меня Наглинга. Ничего у меня больше нет.

Спустя некоторое время, выйдя из ступора, я встал, отряхнул штаны и стал карабкаться вверх по холму.

Чем выше, тем гуще делался туман. Что-то здорово мешало мне, что-то раздражало, и наконец я понял, в чем дело: левый мой глаз видел блестящую от влаги траву, глаз правый – только косы тумана. Я разжал кулак, в котором все еще была смята черная повязка. И нацепил ее на правый глаз.

Перевалив за вершину холма, я вышел на грунтовую разъезженную дорогу. В двух колеях от ребристых шин стояла вода. Лес, тянущийся по обе стороны от дороги, был, напротив, сух и мертв. С серых веток свешивалась паутина, желтели куртинки лишайников на стволах. Над лесом и над дорогой нависла тишина, прерываемая редким стуком капель. Витала над этой местностью неизбывная унылая тоска. Не тоска даже кладбища, а тоска разграбленного вражеским нашествием городка: покачиваются на ветру ставни, во дворах свалены то ли обломки мебели, то ли отбросы, на соседней улице дымятся развалины. И никого. И такая же безнадежная тишина. Я приложил руки воронкой ко рту и заорал: «Эге-гей!» Крик мой заглох, не добравшись и до ближайших зарослей. Пожав плечами, я спустился с холма и зашлепал по дороге.

Я шел, казалось, несколько часов. Молчание действовало мне на нервы, и я бездумно принялся напевать песенку, которую, бывало, так часто орал в душе Нили: что-то про веселую молодайку, которая изобретательно обманывает старого мужа. И с удивлением обнаружил, что не помню слова. Начал другую песню, дошел до второго куплета и понял, что забыл и ее. Третью. Четвертую. Слова вылетали из памяти прежде, чем я успевал произнести их вслух. Я нахмурился и попытался припомнить недавно читаный роман Стивена Кинга. Ни фига. Хайнлайн. Набоков. Тот же результат. Я мог вспомнить обложку, картинку на форзаце, а дальше дело не шло. С ужасом я перебрал еще несколько книжек. Тот же результат. Казалось, чем больше я старался вытащить из своей памяти, тем больше просеивается в никуда. Лес по сторонам дороги равнодушно молчал.

– Под сводом дедовских пещер… – завел я балладу о Двалине, которую выучил прежде, чем толком научился понимать слова.

Баллада, как началась, так и оборвалась. Я лихорадочно порылся в кармане и вытащил листок со стихом Иамена. Наполовину я ожидал, что сейчас обнаружу пустую бумажку, что написанное съела нависшая над лесом тишина – однако чернильные строчки сохранились. И я заорал во весь голос:

Погляди-ка, Грег, как глаза черны У моей луны, у твоей луны. Слушай, сучий сын, как поет она — Не моя луна, не твоя луна…

Вместо лунной песни на мои вопли откликнулся недалекий рокот мотора. Я вздохнул с облегчением – кто бы ни ехал в машине, все лучше, чем удушливое лесное молчание.

Я ошибался.

Из-за поворота вынырнул грузовой джип, весь обляпанный грязью. Под толстой грязевой коркой было непонятно, какого цвета машина, кто за рулем и как он ухитряется что-нибудь видеть. В кузове обнаружилось человек пять, в серой униформе и с винтовками. Присмотревшись внимательней, я понял, что это не люди. У сидящих в кузове были шакальи головы – или даже не шакальи, а песьи. Башки стайных бродячих псов с вечно слезящимися глазами и заляпанной черным мордой. Джип затормозил метрах в десяти от меня, и собакоголовые посыпались на дорогу.

– Беглый! Стоять!

Сухо треснул винтовочный выстрел, и я и вправду кинулся в чащу. Я вломился в густую древесную поросль. Сучья лопались со щелчками, напоминавшими звук выстрела – или по мне и вправду стреляли? На бегу я сдернул ножны с пояса и сжал в руке – хоть какая-то, а защита. В лесу за моей спиной топотало, перекрикивались голоса. Заслонив лицо ладонью от острых веток, я бежал и бежал, проваливался в какие-то овражины, спотыкался о бурелом, бежал, пока хватало дыхания. Потом рухнул на негустую подстилку и затаился. Погоня, кажется, отстала. Я осторожно поднял голову над корягой, за которой прятался. Лес молчал. Прежнее предгрозовое безмолвие, рыжий мох, желтая хвоя, ветки, иссохшие до белизны. Над ними – набрякшее тучами небо.

– И это все? – прошептал я. – Это пресловутые ужасы эрликова царства?

И тут меня огрели чем-то тяжелым по затылку.

Когда я очнулся, немилосердно болели плечи и спина. Я сидел, опираясь на что-то твердое. Руки были скручены сзади. Оглядевшись, я обнаружил, что нахожусь в яме. Посреди ямы торчал высокий столб, к которому меня и привязали. Вверх тянулись земляные стены. Пахло прелью и свежим раскопом. Я подогнул под себя ноги и попробовал встать. Со второй попытки мне это удалось, и, поднявшись на цыпочки, я попытался выглянуть за край. Не вышло – до поверхности было еще добрых полсажени. Над ямой нависло все то же угрюмое небо, теперь вдобавок побуревшее и подсвеченное оранжевыми всполохами. Откуда-то неподалеку доносились глухие удары.

– Эй! – заорал я. – Кто-нибудь!

Никто не откликнулся. Я оглянулся и осмотрел столб внимательней. Пожелтевшая от дряхлости древесина. Казалось, дерни посильнее – развалится в труху, однако от всех моих рывков столб и не шелохнулся. Устав рыпаться, я присел на землю и принялся ждать. Ничего не происходило. Цвет неба не менялся – если солнце и собиралось зайти, то передумало. Все те же сотрясавшие стенки ямы глухие удары не прекращались. Комки земли осыпались с тихим шелестом. Устав сидеть неподвижно, я опять затряс столб, задергал веревки. Добился лишь того, что до крови содрал запястья. И снова закричал: