Дети Ченковой

Для меня там было, конечно, слишком много работы. Мне немало пришлось наплакаться, но уйти я не могла.

Однажды в воскресенье была прекрасная погода. Я уже все чисто и хорошо убрала. Солнце освещало прибранную кухню. А я помогала чистить овощи для супа. На мне был крахмальный льняной передник с красными узорами, который соткала и вышила мне мать, и я радовалась, что хоть раз в неделю чисто одета.

Тут пришел кто-то за мясом. Трактирщик без фартука отвесил мясо и зашел на кухню вытереть руки. Полотенца поблизости не оказалось, он подошел ко мне и вытер руки о мой передник!

Я так расплакалась, что меня до самого обеда никак не могли успокоить. Они всегда ходили грязные, вот им и было все равно.

Трактирщица меня с тех пор называла не иначе, как белоручкой.

Я еле выдержала там тот год.

Девочка вздохнула. Ей было очень жалко бабушку, которой так тяжело приходилось, хотя она была еще маленькая.

— А потом мать забрала вас оттуда?

— Да, забрала, но отдала служить в другое место.

— А там вам как было? — Девочка уже почти боялась слушать о бабушкиной службе.

— Новый хозяин, у которого я служила, был лесничим. У него были лошади, коровы, и при них он держал человека. Я должна была каждое утро косить в поле траву для коров. Потом принести для них воду, нарезать с батраком сечки, убрать в комнатах, помочь кухарке на кухне, полоть и окучивать в огороде.

Когда я по утрам выходила в поле и оглядывалась по сторонам, мне даже плакать хотелось оттого, как велико было это поле и какой одинокой казалась я себе на нем!

От тоски я начинала петь:

Ох, одна я, одна, одна-одинешенька, Как та травушка, в поле скошенная. А ту травушку ветерок колышет, А меня, одинешеньку, никто не услышит.

Я думала о том, как хорошо мне было, когда я дома ходила с матерью сушить сено. Мне вспоминались все песни, которым она меня тогда научила. Я начинала их напевать, и чем больше пела, тем легче становилось у меня на сердце.

— А какие вы еще пели, бабушка? — спросила девочка.

Бабушка ей часто пела. У нее был красивый голос, и девочка не могла наслушаться, когда у бабушки появлялось желание петь.

— Больше всего я любила петь вот эту, — затянула бабушка протяжно:

Ах, лишь тогда жизнь была мне не постыла, Когда мать меня за рученьку водила. Нынче счастье стороной меня обходит, Когда мать меня за рученьку не водит. За какие, за какие прогрешенья Меня отдали злым людям в услуженье.

Хорошо было, — продолжала бабушка, — когда я приходила с мешком травы, пока хозяйка еще спала! Но не дай бог, если она уже встала! Не было такого прозвища, каким бы она меня не наделила. И что лентяйка я, и что вставать мне не хочется…

— А она сама ведь спала, а, бабушка?

— А как же! Тогда я стала подниматься еще раньше, и хотя в холодной росе мерзли ноги, я не обращала на это внимания и торопилась поскорее накосить травы. И все-таки, как я ни старалась ей угодить, она вечно меня ругала. Нигде я столько не плакала, как там. Но однажды случилось такое, что отучило меня плакать.

— Что же это было, бабушка? — обрадовалась девочка.

— Однажды убирала я на кухне. Хозяйка велела мне снять с полки все большие кастрюли, в которых готовили угощение, когда кололи свинью, и стереть с них пыль. Я делала свое дело, как вдруг хозяйка пришла на кухню. Она была толстая и тяжело дышала. Сев на стул, хозяйка стала следить за моей работой.

Я старалась все делать быстро, потому что не любила медленной работы. И когда я ставила уже последнюю кастрюлю на полку, хозяйка выхватила ее у меня из рук и показала невытертое место возле ручки. Я молча еще раз вытерла кастрюлю. Тем временем она так распалилась от злости, что стала красная, как перец. Она выставляла кастрюли с полки на середину кухни, и я снова должна была их перетирать. Хозяйка стояла надо мной, пока я все не закончила. Потом ушла в комнату и легла на диван, чтобы немного поостыть.

А мне стало невыносимо горько…

Я побежала на гумно, бросилась там на сено и заревела в голос. Мне казалось, что я не выдержу в этом доме до праздника всех святых.

Ну вот — пока я на гумне ревела, пришел туда батрак. Это был новый работник. Старый заболел, и ему пришлось уйти домой. Новый батрак был совсем молодой и очень веселый. Те несколько дней, что он там успел проработать, он все время со всеми шутил. Он-то и нашел меня плачущей на гумне. Спросил, что со мной. И я ему пожаловалась.

Сначала он рассмеялся. Но я еще пуще заплакала и сказала ему, что больше здесь не выдержу.

Тогда он присел возле меня и стал говорить: мол, плакать не стоит, надо лучше подумать, что можно сделать.

И так он меня тогда долго учил и уговаривал, что я и сама поняла, что не должна принимать хозяйский гнев близко к сердцу. И еще он сказал мне, что не надо было второй раз перетирать уже вытертые кастрюли. И что нельзя давать себя в обиду, если ты права, как бы хозяйка из себя ни выходила.

— И вы больше не давали, бабушка? — Девочка очень обрадовалась, потому что нашелся наконец человек, который посоветовал бабушке, как ей вести себя на такой суровой службе.

— Я не могла себя дать в обиду, потому что этот батрак высмеял бы меня: дескать, я трусиха. А когда я увидела, как он сам насмехается над хозяевами за их спиной, то сразу стала смелее. Однажды мы собрались идти на гулянье, — вспомнила бабушка, — а в тот день мы с этим батраком резали сечку. Ее надо было нарезать столько, чтобы хватило и на воскресенье и на понедельник. Мы резали ее уже довольно долго, так что у меня даже руки заболели, а сечки все было мало. Тут он и сказал мне:

«Э-э, надо что-нибудь выдумать, а то мы на гулянье не попадем!»

Он набросал в тот угол, где обычно лежала сечка, сена, взбил его, а сверху мы насыпали сечки.

Можно было подумать, что ее хватит на целую неделю!

Не успели мы это сделать, как на гумно пришел хозяин с палкой в руке. Увидев такую кучу сечки, он похвалил нас. Но потом, видно, что-то сообразил, подошел к сечке и стал тыкать в нее палкой…

И вдруг вытащил пучок сена!

Тогда он накинулся на нас и, размахивая палкой, стал гонять батрака по гумну.