Дети черного озера

— Покровительство Лиса нам только на руку, — говорит он.

Не поднимая головы, мать согласно кивает, и моя торговля в Городище, — продолжает отец. — Чем человек богаче, тем он влиятельнее.

Она поднимает голову с его теплого плеча.

— Это не лучший мой поступок, я знаю, — говорит он. — Но моя главная забота — Хромуша, наша семья. Я смогу лучше защищать вас, если я силен.

Когда отец впервые собрался в Городище, я решила, что на этот путь его подвигло желание восстановить свое положение. Но теперь, когда матушка вновь опускает голову ему на плечо, я понимаю: его честолюбие неотделимо от стремления оберегать меня, и матушка тоже это знает. «Не то что Лис, — думаю я, — который строит заговоры и напирает только ради собственой выгоды, чтобы избавить себя и своих собратьев от римского вмешательства и утвердить власть друидов».

Некоторое время родители сидят молча. Потом мать говорит — так тихо, что я почти не различаю слов:

— Боги могут быть безжалостны.

— Но могут быть и великодушны.

В любой другой день матушка перечислила бы сотню способов, которыми боги проявляют заботу, но сейчас лишь обхватывает себя руками.

— Ты кое-чего не знаешь, — говорит она и начинает как-то странно раскачиваться, и я вспоминаю свою детскую привычку переминаться с ноги на ногу, прежде чем сознаться, что потеряла в лесу плащ или сожгла баранину.

Я задерживаю дыхание, отчего-то уверенная в том, что сейчас прояснится загадочная причина холодности матери к отцу.

— Когда-то давно я… — Она проводит языком по губам, словно от этого слова пойдут легче.

Но тут в хижине все озаряется бледно-серым светом. Раздается удар грома, оглушительный и близкий. Я вздрагиваю; отец, слегка задев плечом голову матери, вскакивает, распахивает дверь — и я вижу ожившую прогалину: люди тащат ведра, кувшины и котлы с переливающейся через край водой. Я тоже вскакиваю, торопливо хватаю бадью.

Как и все, поливаю водой и утаптываю загоревшийся подлесок, прижимаю запястье ко лбу, восклицая: «Услышь меня, Покровитель», и останавливаюсь только тогда, когда от плакучей ивы на краю прогалины остается лишь груда тлеющего пепла.

ГЛАВА 20 ХРОМУША

К тому времени, когда я возвращаюсь с ячменного поля, низкие стены кузницы надстроены до самой крыши. Отец прилаживает на место последнюю доску, а Плотник приколачивает ее к несущей балке. Я переступаю с ноги на ногу и жду объяснений.

— Неприятно, когда дождь сбоку хлещет или ветер задувает очаг — говорит отец. — А у меня работы полно.

Но я знаю, в чем дело: он больше не хочет рисковать, выковывая на вольном воздухе колышки для римских палаток, когда Лис баламутит народ, Повелитель войны ждет новых жертв, Щуплика не стало, и я теперь считаюсь на Черном озере самой ущербной.

— Я ему говорю, ты никак тут кашеварить собираешься, — заявляет Плотник.

Я открываю и закрываю новую дверь кузни, ощупываю только что укрепленную задвижку и замечаю в ответ:

— Ты забыл, какой суровой бывает Зябь.

Как только последняя доска прибита на место, Плотник уходит, унося три дюжины гвоздей — плату за выполненную работу. Отец разминает плечо, и я вижу, как он изнурен; потратил целый день на труды с Плотником, а ведь Лиса нет поблизости и есть возможность спокойно работать; он и без того запаздывает с колышками. Зато в обмен на тяжкий труд он получил стены, которые успокоят пламя очага и оградят от соседей, но и не позволят высматривать в полях нас с матушкой.

Отец уходит в кузню, оставив меня в недоумении. Но вот он появляется со своим знаменитым бронзовым блюдом и вручает его мне. Отец улыбается, когда я беру блюдо, затем поднимает меня за талию высоко в воздух и подносит прямо к двум крепежным скобам, прибитым к балке новой двери. Укрепляя блюдо над дверью, я любуюсь его безупречным овалом, изящными завитками полированной бронзы.

Вновь ощутив под ногами землю, я вспоминаю слова матери про амулет: «Смотришь на него и диву даешься: уж не боги ли тут руку приложили». Не бывает ли так, что боги порой пробуждают сердце мастера, его глаза и руки, ведут его? До чего же похоже на мои вспышки белого света, на знание, лежащее за пределами обычного.

Размышляя о своем даре, я чаще всего склоняюсь к мысли, что получила его от родителей. Почему нет, когда косы Младшей Рыжавы отблескивают той же красноватой искоркой, что и у ее матери; когда лицо Охотника наливается тем же пурпуром, как и у его отца; когда между передними зубами Дольки такая же славная щелочка, что и у Хмары. А я, скорее всего, пошла в мать: у меня такой же прямой нос и ярко-синие глаза, и я, как и она, замечаю нежную зелень новой листвы, прильнувшую к травинке каплю росы. Я разделяю благоговейный трепет перед богатствами Матери-Земли, таящимися в ее недрах чарами. И в тот давний день матушка сразу поверила моим видениям: я лишь подтвердила то, что ей было известно и раньше.

Мы собирали зелень, когда лес озарила белая вспышка, и внутренним взором я увидела, что произойдет в следующий момент. Я подняла и вытянула вперед подол платья, а затем уставилась на густую листву наверху. Матушка тоже посмотрела вверх, прищурилась, пытаясь разглядеть ветви, — и тут в шерстяной подол моего платья свалился слеток дубоноса. Опустившись на колени, я стала сбивать в кучку сухие листья и мох. Матушка продолжала рассматривать бук, скользя взглядом по верхним ветвям, но не смогла обнаружить ничего похожего на гнездо.

— Я не вижу гнезда, — призналась она.

— Ага. — Я осторожно стряхнула слетка с платья в самодельное гнездышко; птенец встряхнулся, глянул на матушку и несколько раз чирикнул.

— Но ты-то видела?

— Нет.

Она перевела взгляд на слетка:

— Ты не видела гнезда, но знала, что птенец упадет?

Я кивнула.

Матушка присела на корточки рядом со мной и чирикающим слетком и положила мне руку на колено.

— Я… Мне видится всякое. — Я дернула плечами. — Только не знаю почему.

Она притянула меня к себе. Я прижалась щекой к ее груди, и мать погладила меня по волосам.

— Это же прекрасно, — сказала она.

В тот момент мне казалось, что она считает видения естественными и обнадеживающими, как тот свет, что откуда-то приходит ко мне.

— Представь себе мир без чудес, — сказала она и развела руками, удивляясь подобной возможности.

Но теперь я снова думаю об отце. Возможно, и он испытывает эти странные вспышки, когда разум ничего такого не ожидает и потому бессилен препятствовать. Возможно, неспроста мне являются только отцовские мысли, и ошибкой было бы считать, что это лишь из-за того, что мы так близки, из-за всех тех вечеров, проведенных вместе на болоте.