Дети черного озера

Арк не исчезнет.

Теперь она начала лгать. В преддверии новой луны сказала, что ей нужно приготовить корень кошачьей травы для селянок, страдающих с приходом кровей, хотя на самом деле запас у нее был изрядный. Мать Молодого Кузнеца склонила набок голову, сжала губы в куриную гузку. Ночь светлая, сказала Набожа, и она знает местечко недалеко от прогалины. В другой раз она заявила, что Старцу требуется примочка для колена, но едва не проговорилась, что примочка уже готова и Старец сам умеет накладывать снадобье, так что ей нет нужды убегать из дому.

Вечера, когда Набожа не лгала, она проводила у огня с иглой в руке, испытывающе поглядывая на Молодого Кузнеца, открывая для себя, что его густо опушенные ресницами глаза не цвета ореха, а скорее серые с золотистыми искрами; восхищаясь тем, как он придирчиво изучает клинок и нередко возвращается к нему, оттачивая на ремне; чувствуя, как ее охватывает тепло, когда он закидывает вопящего, хохочущего племянника себе на плечо и кружит по хижине.

Она не ходила на гать тринадцать вечеров кряду, прежде чем солгала впервые. Затем восемь, до того как солгала во второй раз. Затем шесть. И даже тогда, на гати, вспоминая в мельчайших подробностях лицо и руки Арка, удерживая их в памяти, она скрипела зубами от усилий. Она плакала — слезы служили обычной подготовкой к призыванию духа Арка, — но скорбь превращалась в оплакивание еще одной бесплодной ночи. Ей хотелось колотить кулаком по бревнам гати — но нет, кулак не был звеном той цепи, что прежде обычно притягивала Арка к ней. Набожа возвращалась на прогалину подавленная, перебирая в памяти точную последовательность предыдущих вечеров, продолжительность своих слез, положение коленей, когда она переворачивалась на бок. Она все исправит, сократит разрыв до следующей лжи. Она не станет торопиться на гати, не станет цепляться за воспоминания. Она дождется, когда ощущение Арка само снизойдет на нее. Но ни в следующий раз, ни потом кожа не покрывалась мурашками. Арк ускользал от нее, постепенно отходил тем дальше, чем ближе делался Молодой Кузнец, занимая место в ее сердце. Набожа закрыла лицо ладонями.

Приближалась ночь Усопших — порог, за которым начиналась холодная, бесплодная Зябь. В эту ночь ворота между тем и этим миром оставались приоткрытыми, и духи праотцев, потерянных детей и возлюбленных подступали ближе. Болотники собирались на берегу Черного озера, вспоминали ушедших любимых, притягивали их к себе. Эта ночь была лучшей возможностью для Набожи удержать тающую тень Арка. Она задохнулась, осознав, что его появление в ночь Усопших будет означать, что он скорее обретается в Другом мире, нежели в каком-то отдаленном уголке Римской империи.

Она тронула губы, землю. По крайней мере, она узнает наверняка.

ГЛАВА 33 НАБОЖА

Набожа ощупала кожаный мешочек с семенами, спрятанный в складках платья. Неужели Карга предвидела эту ночь Усопших? Она показала девушке, как собирать и хранить белену, как сушить ее, развешивая по одному растению, чтобы листья избежали порчи. В ту последнюю ночь у старухи в кулаке был зажат мешочек с семенами: словно даже после всех своих наставлений Карга напоминала Набоже о необходимости пополнять запасы, словно знала, как тяжко однажды станет тосковать ее ученица. Этот мешочек был подарком Карги, когда она испустила последний вздох.

Набожа, Молодой Кузнец и их родня присоединились к деревенским, которые стекались на высокий участок берега Черного озера. Каждый клан расстилал шерстяные одеяла, раскладывал миски и кружки. Они лакомились мясом отбракованных овец, на которых не было смысла тратить корм в Зябь; ломтями хлеба с медом, который принесли Плотники; косулей, добытой Молодым Охотником; пшеничным пивом, приобретенным Кузнецами в обмен на занавес, который Набожа сняла с балок и хорошенько выколотила палкой.

— Пока достаточно ниш для тех, кто появится. — Мать Молодого Кузнеца указала на живот Набожи, все еще ожидающий предсказанного ребенка.

Воткнутые в землю факелы давали славный свет, пламя играло на водной глади, а потом, когда к поверхности подходила рыба, разбегалось крошечными искрами на поднятой ряби. Один факел был непохож на все остальные: череп, внутри которого ярко пылал огонь. Череп этот обычно висел над дверью Старого Охотника, но тот снял его и принес на болото специально для этой ночи. Вид был жуткий: две пылающие впадины на месте глаз; еще одна, по форме напоминающая липовый листок, — там, где когда-то был нос; горящая ухмылка беззубого рта и дыра на виске в том месте, где копье Старого Охотника пробило череп. Завидев это мерзкое светящееся лицо, темные феи разлетались куда подальше, уступая дорогу умиротворению, когда звучали имена предков, возносились хвалы и испрашивалось благословение. Старец ронял слезы, Недрёма вспоминала песню Жаворонка; работница, которой супруга Старого Дубильщика отказала в молоке, бросала куски косульего мяса в болото для своего умершего от голода ребенка. Набожа замечала косые взгляды, шепоток сородичей. Неужели работница, только что вступившая в союз с ремесленником, осмелится почтить память прежнего возлюбленного в эту ночь Усопших, первую после его исчезновения?

Набожа не спешила уходить, тянула время, пока гать не останется в полном ее распоряжении. Молодой Кузнец не возражал: не обнял ее за плечи со словами «пора идти», лишь потянулся к ней, но, видя, как она далека от него, убрал руку. Отойдя на шаг, кашлянул. Набожа не шевельнулась, и он отступил еще на шаг. И еще.

Она вытряхнула содержимое мешочка на открытую ладонь и слизнула с десяток семян белены. Набоже не доводилось прежде пробовать их, и теперь, жуя — ибо так они подействуют быстрее, — она морщилась от резкой горечи.

Лежа навзничь на грубых бревнах гати, она старалась отлепить едкую кашицу, завязшую в зубах, прилипшую к деснам. Глотая, Набожа оглядывалась по сторонам: на берегу все еще горели шесть факелов.

Глаза у нее закрылись. А когда она снова открыла их, факелы погасли и сгустился туман. Набожа перевернулась на бок. Веки, дрогнув, сомкнулись. Туман сгущался, пока не обернулся сперва одеялом, а затем горой шкур. Щека ощутила тепло, похожее на дыхание, кожа от него сделалась влажной. Она дождалась, пока меха над ней зашевелились, и ощутила тяжесть бедер на своем теле, пальцы, ласкающие ключицы. Она слегка повернула лицо. Затем на щеку легла ладонь, и она узнала кончики пальцев Арка — сухие, чуть шершавые, словно катающие песчинки по ее коже.

Набожа раскрыла глаза и посмотрела сквозь туман на звезды, крошечные пятнышки света: они кружились, сливались, приближались, превращаясь в глаза — внимательные, обрамленные белесыми ресницами, светлыми бровями. Она протянула руку и дотронулась пальцами до глазной впадины, ощутила сопротивление кожи, кость под ней. Провела по красновато-пурпурному полумесяцу на щеке Арка.

Она почувствовала, что взлетает, что дух покидает тело, наблюдая сверху за тем, как Арк расстегивает пряжки, стаскивает платье с ее плеч, груди, талии, бедер, колен, щиколоток, и все же она по-прежнему ощущала грубую шерсть, скользящую по коже, его сильные руки, влажный рот, напрягшееся мужское естество, свои разведенные ноги и приподнявшиеся бедра, момент, когда он вошел в нее, когда они соединились. Он был неторопливым и нежным, и Набожа льнула к нему, зарывшись лицом в изгиб его шеи. Она притягивала его ближе, глубже, пока они не слились воедино.

Она проснулась на гати в бездонной ночи, в застегнутом на плечах платье, с пересохшим ртом, распухшим языком. Повернулась на бок, подложив ладонь под щеку, затем встала.

Набожа не чувствовала ни тепла, ни влаги между ног, не помнила ни содроганий, ни нежности. И все же внимательные глаза Арка, шершавая кожа его пальцев были явственно ощутимы — больше, чем воспоминание; больше, чем окошко, ненадолго распахнутое в прошлое. В тот момент она знала: Арк не пережил жестокости римлян, она призвала его из Другого мира и самозабвенно отдавалась ему на бревнах гати, хотя теперь ее супругом был Молодой Кузнец.

А супруг в одиночестве спал на их лежаке — или, скорее, бодрствовал, зажмурившись в ночной тьме, не понимая, как может время тянуться настолько долго, как может солнце не вставать, как может петух не кричать. Почему она не вернулась? Будет ли она вечно убиваться по ушедшему возлюбленному? Ошибался ли Кузнец, когда думал, что теплое гнездо спасет израненную птицу?

Набожа вспоминала амулет, свои клятвы, что пожертвовала его Матери-Земле. Вспоминала свои сомнения, мысли о том, что та первая ложь распахнула дверь обману. Набожа утерла со щек слезы. Она поднажмет, всем весом наляжет на эту дверь, силой воли захлопнет ее и сделается супругой, подобающей такому достойному человеку. Больше никогда она не потянется к Арку на бревнах гати, томясь по тяжести его ладоней на коже. Никогда больше они с Молодым Кузнецом не проведут ночь Усопших порознь. Вместо этого она станет сидеть с ним вечерами, касаясь его бедром; гладить его руку, проходя мимо — в дверях, у огня. Она будет молоть ему пшеницу и заботливо чинить штаны, будет стоять, прислонившись к низкой стене кузни, и заинтересованно глядеть на раскаленное железо, инструменты и мехи — она постарается. Теперь ей стало ясно: то, что она чувствовала, глядя издали на Молодого Кузнеца в его кузне, было скольжением к обрыву любви. И она соскользнет в этот обрыв. Она ляжет на спину и раздвинет колени, позволит желанию расти, достичь вершины и обрушиться в непреходящий жар.