Дети капитана Гранина

– У тебя все, Иван Петрович?

– П-ускай все, - махнул рукой Щербаковский и плюхнулся рядом с Бархатовым на опрокинутую ржавым килем вверх шлюпку.

Решили разбирать. Приняли Горденко.

Дошел черед Щербаковского. Он притих, с опаской поглядывая на Бархатова: что же скажет этот строго принципиальный товарищ? Говорили разное - хвалили, критиковали. Но Бархатов, именно Бархатов дал ему такую характеристику, что Щербаковский слушал, широко раскрыв глаза: неужто Бархатов его так одобряет? Когда Бархатов сказал ему, что ухарство хорошо в десанте, когда идешь в тыл противника, напролом, а теперь надо, мол, собрать себя в кулак и с некоторыми привычками распрощаться, он выслушал это не с обидой, а с болью и стыдом.

Богданыч, может, он хотел подбодрить Ивана Петровича, сказал, что без него рота не рота. Щербаковский умеет развеселить людей, когда, кажется, совсем не до веселья. Но, видя с каким удовольствием Щербаковский задрал свою бороду, Богданыч высказал то, что и было главным в эти дни для всех:

– Прет фашист вперед. Нам трудно. На Ханко под бомбами и снарядами не легче. А всей стране еще труднее. Главная задача - выстоять. А выстоять труднее, чем в атаку идти. Вы знаете - нам легче было остров штурмовать, чем сутки лежать на скале. Надо вгрызаться в гранит, как Парамошков, но выстоять! Член ВКП(б) не чин, - обязанность. Обязанность жить, как Фетисов жил.

Приняли и Щербаковского кандидатом в члены ВКП(б).

Алеша лежал в госпитале третью неделю. Перед ранением в отряде прошел слух, будто Гранин отбирает смельчаков для рейда в тыл врага. И вдруг этот проклятый осколок. Его проводил Иван Петрович, и Алеша только запомнил, что оба они плакали. На "Кормильце" вся команда побывала возле него. Шустров гладил его голову, а он - как во сне. То ли было, то ли нет. В санитарную машину, говорят, нес его сам капитан буксира. Алеша только помнил, что Кати там не было. Все спуталось, смешалось: Иван Петрович, Шустров, Гранин. Ему казалось, будто он всех слышит и к нему уже не раз приходил отец. Приходил как прежде, дома-в мичманке, в синем кителе с начищенными пуговицами, с двумя шевронами сверхсрочника на рукаве. Веселый, чисто выбритый, дурашливо докладывал матери: "Мичман Горденко прибыл в ваше распоряжение", целовал ее и принимался за Алешу: "Что у вас за вид, юнга Горденко? Форму одежды за вас будут соблюдать Минин и Пожарский? Штаны задраены на одну пуговицу. На корме пробоина. По заборам лазил, вижу. На полубаке сопли! А ну, мигом произвести большую приборку!" И утирал Алеше огромным платком нос, потом на все пуговицы "задраивал" штаны и требовал, чтобы мать "завела пластырь на пробоину" в штанах, разодранных в уличном бою...

При каждом врачебном обходе он просил о выписке. А его не отпускали. Надо еще сесть в постели. Надо встать. Надо с костылем научиться ходить. Он костыль отбросил и выпросил можжевеловую палку, толстую, у нее сук, как ручка.

Алеша упросил врачей отпустить его на неделю в дом отдыха, устроенный Граниным в лесочке Утиного мыса для выздоравливающих десантников - оттуда легче сбежать в часть.

В канцелярии подземного госпиталя писарь, возвращая ему по описи вещи и документы, дошел до фотокарточки, прочел на обороте надпись "Самому отважному" и осклабился:

– Ишь, сестренка наша, знала, кому дарить!..

Алеша, ничего не понимая, взял фотографию. Он рассматривал ее так, будто впервые видел. Как она сюда попала? Иван Петрович прислал, что ли?

– Может, чужая в реестр попала?
– улыбался писарь.

– Моя, моя, - заверил Алеша.
– Давай, где тут расписаться.

Хромая и опираясь на палку, Алеша шагал в город. Было пасмурно, накрапывал дождь. Ухали разрывы дальнобойных. Все побито, пожжено, всюду воронки; все живое под землей. До самого Дома флота напротив львов и серого обелиска, сваленного еще в начале войны, Алеша никого не встретил. Дом флота, щербатый от осколков, с улицы заколоченный, казалось, покинут, но окна замурованы кирпичами, раз укреплен - живет.

Алеша прошел двором в кинозал. Показывали "Мы из Кронштадта". Он притулился у стены, глядя на экран. "Ты кто?" - спрашивал белогвардейский полковник связанного матроса. "Альбатрос. Скиталец морей. В очках, а не видишь?.." Алеша уже знал, что сейчас прозвучит гордый ответ юнги беляку: "Красный балтийский моряк!.." Но едва юнга бросил эти слова, в зале раздался голос Бархатова:

– Как наш орленок!

"Наши здесь!" - обрадовался Алеша.

– Что же ты смотришь, Иван Петрович?!
– крикнули в зале, когда беляк сбросил с обрыва последнего из матросов.

– П-усть живет до конца сеанса!

Согнувшись, Алеша побежал по проходу между рядами.

– Товарищ мичман, это я, Горденко...

– П-одлечился?

– В дом отдыха отпустили. На семь суток.

– Вот и жми в д-ом от-дыха.

– А вы куда? В рейд по тылам? Я с вами. Я здоров.

– Т-ы не якай и не п-артизань...

...В слабо освещенной сводчатой комнате старинного подземелья группа Щербаковского, специально вызванная с Хорсена, чтобы взять "языка" на восточном фланге Гангута, отдыхала, не расставаясь с оружием. Ждали сигнала посадки на катер. На одной из коек лежал Алеша. Он уткнулся в подушку, боясь, что его обнаружат. Щербаковский посмеивался: он уже доложил командиру о бегстве Горденко от медиков, но Алеше ничего не сказал.

В сводчатую комнату заглянул капитан, в чьем ведении находились восточные острова. Он спросил с порога:

– А ну, войско, сознавайся - кто тут "зайцы"?

Никто не ответил. Капитан покачал головой и ушел.

– Ш-ары на стоп!
– скомандовал Щербаковский.
– Орленок, м-ожешь перевернуть фотографию.

Алеша поднял голову и сел. Щербаковский наслаждался:

– Иван П-етрович, если захочет, роту спрячет. Сам м-алайский г-убернатор остался в д-ураках перед Щербаковским.

Никто уже не спал. Гранинцы гордо посматривали на новичков, еще не знающих фантазий мичмана и ждавших подробностей его взаимоотношений с малайским губернатором. Алеша же был доволен. Госпитальная палка осталась на материке. Он зажал меж колен новенький автомат, чувствуя себя великолепно в родной семье "детей капитана Гранина".

Но "языка" в этот раз не взяли. Мичман, вызванный к самому Кабанову, оправдывался:

– Хлипкие они, товарищ г-енерал. Его т-ронешь, он с копыт долой!

Кабанов любил шутку, но тут не до шуток. Гангут в осаде. До блокированного Ленинграда сотни миль. Из Кронштадта по минным полям прорвался тральщик и доставил данные Ленфронта: Гитлер отводит с перешейка дивизию, ее сменяют части союзника фашистов маршала Маннергейма. Необходима проверка. Нужен "язык".

– Возьмете его за перешейком,-приказал Кабанов.-Живого. А свой кулак поберегите для другого раза...

О суровости генерала Иван Петрович умолчал. Сказал, что хорошо поговорили и даже распивали чаи.

Выпал и растаял первый снежок. По октябрьской слякоти матросы хмуро шли к перешейку. Землекопы в противотанковом рву бросили работу: моряки идут на передний край - будет дело.

Метрах в пятидесяти от землянки четвертой роты Щербаковский остановил свое войско и сказал речь:

– Чтобы все б-ыли на высоте п-оложения! Вести себя среди пехоты чинно, б-лагородно. К-ому положено - к-озырять. Д-аже начпроду. У тебя есть д-обавления, комиссар?

– Нет, товарищ мичман, - сказал Богданыч.
– Поддерживаю.