Дети Ночи

Кейт ничего этого не замечала. Она не отрывала взгляда от кучки людей в красных балахонах, которые медленно шли мимо часовни в направлении основания башни. Один из них нес в руках сверток, обернутый красным шелком. Но Кейт не могла ошибиться: при мимолетном свете факела, когда мужчины проходили мимо часовни, мимо поющих фигур, она разглядела уголок розовой щечки и темные глазки.

О'Рурк оттащил ее назад, не дав распахнуть дверь и выбежать на заполненное темными фигурами и факелами пространство.

– Это мой ребенок, – всхлипнула Кейт, повиснув на руках священника, но не сводя глаз с двери башни, в которой исчезли мужчины с красным свертком. – Это Джошуа.

Сны крови и железа

Я начинаю верить в свое бессмертие. Почти два года я не участвовал в Причастии, но смерть так и не приходит. Я мог бы отказаться от пищи и воды, но это было бы глупостью: вместо того чтобы, умереть, мое тело продолжало бы пожирать само себя в течение многих месяцев. Даже я, познавший в своей жизни больше боли, чем поколения многих семейств в совокупности, даже я не мог пойти на такое мучение.

И вот я лежу здесь дни напролет, слушая голоса членов моей Семьи. Точно так же я лежал здесь в раннем детстве. По ночам я поднимаюсь, выхожу из комнаты, брожу по коридорам этого старого дома и выглядываю из окон точно так же, как выглядывал в детстве. Мои мышцы еще не совсем ослабли…, и не ослабнут.

Я начинаю верить, что отказ в смерти – великая Божья кара. Много веков тому назад, когда я был молод, страх перед вечным проклятием заставлял меня просыпаться в холодном поту в ранние, беспокойные утренние часы. Теперь мысль о вечном наказании свелась лишь к осознанию того факта, что я обречен жить вечно.

Но днем я впадаю в дремоту. И пока я лежу между бодрствованием и сном, не мертвый, но и не принадлежащий к живым, мне снятся мои воспоминания.

***

Мои враги обрушились на меня.

Султан Махмуд II, к которому присоединился мой подлый брат Раду со своими неисчислимыми ратями, состоящими из азабов, джаниссаров, румелийских сипахов и узкоглазых анатолийцев, перешел Дунай, чтобы сместить меня с престола. Войско Махмуда было гораздо сильнее моего. Я никогда не путал глупость с доблестью. Мои воины, по моему приказу отступили на север, оставляя за собой пустыню.

Города, села и деревни моего княжества были преданы огню. Житницы опустошались или разрушались. Скот, который нельзя было увести за собой на север, уничтожался на месте. По моему приказу отравляли колодцы и воздвигали дамбы, чтобы устроить болота там, где должны были пройти пушки Махмуда.

Таковы исторические факты того отхода – современные военные теоретики называют подобный маневр «стратегическим отступлением», – но реальности эти факты передать не могут. И я лежу, рассматривая кровавые отсветы заката на темной поверхности деревянных балок, и вспоминаю дороги, забитые плачущими беженцами из наших собственных городов и селений, бычьи упряжки, пахотных лошадей, целые семьи, несущие на себе свои скудные пожитки, в то время как горизонт освещается зарницами пожаров, а небо почернело от дыма. Краем уха я слышу разговоры, которые ведут члены Семьи в соседних помещениях, – мой слух еще не подводит меня, когда я того хочу. Они перешептываются о войне Саддама Хуссейна с американцами и тех нефтяных факелах, застилающих небо пустыни черным дымом, которые он зажег в бессильной ярости. Бормочут они и о боевых действиях в Югославии и покачивают головами, ужасаясь современной войне. Саддам – ребенок по сравнению с Гитлером, а Гитлер – ребенок по сравнению со мной. Я отступал вместе с армией Гитлера в Германию и был поражен тем, что немцы оставили нетронутым все, созданное руками человеческими. Саддам устроил пожары в пустыне; я же в свое время опустошил земли, считающиеся наиболее процветающими в Европе.

Этот век не знает, что такое война.

Мы отходили в самое сердце моей страны, так как все жители Трансильвании с молоком матери впитали уверенность, что спастись наш народ может лишь в самых глубоких ущельях самых высоких гор, в самых темных лесах, где воют волки и ревут черные медведи.

Я читал Стокера. Я прочел его дурацкий роман в 1897 году, как только он вышел в свет, и видел его первую театральную постановку в Лондоне. Через тридцать три года я имел несчастье посмотреть один из самых глупых фильмов, что мне только приходилось видеть, и наблюдал за кривляньями этого бездарного венгерского актеришки. Да, я читал и смотрел тошнотворную, неуклюже написанную мелодраму Стокера, где нелепость громоздилась на нелепости, где очернялось и опошлялось благородное имя Дракулы. Нет сомнения в том, что это чепуха и бессмыслица, но должен признать, в потоке этого полудетского лепета есть один мимолетный, почти наверняка случайный поэтический момент.

Дурацкий вампир Стокера в оперном балахоне останавливается, услышав завывание волка в лесу. «Послушайте, дети ночи, – шепчет он драматическим голосом, – какая это чудесная музыка»-.

В этом случайном кусочке поэзии обнажается частица души трансильванца и румына. Именно волчий вой – одинокий, вызывающий страх, эхом отдающийся в безлюдье, – звучит музыкой для румынской души. Во мраке лесов находим мы спасение и возрождение. В твердыне гор находим мы камень, к которому прислоняемся спиной и обращаем наше лицо к врагу. Так было всегда. Так будет всегда. Я породил и возглавил племя Детей Ночи.

В то лето 1462 года тысячи моих воинов и тысячи моих бояр и крестьян уходили на север от наемных султанских орд. Это было самое жаркое лето на людской памяти. Там, где проходили мы, не оставалось ничего. Мои лазутчики доносили, что начался ропот среди джаниссаров Махмуда: им-де нечем поживиться среди обугленных головешек наших городов, а в превращенных в пепел деревнях не найти ничего съестного. Я приказал нарыть волчьих ям с заостренными кольями на дне по всем возможным путям их продвижения и замаскировать с великим тщанием. Я помню, как однажды июньским вечером задержался с арьергардом и слышал душераздирающий рев султанских верблюдов, угодивших в наши ловушки. Эти звуки были слаще любой музыки.

Я совершал налеты на толпы турецких свиней, проходя тропами и дорожками, известными лишь немногим из моих людей. Мы врасплох нападали на них с тыла, вырезая отставших воинов, а также больных и раненых, подобно тому как волчья стая избавляется от самых слабых, а потом сажали их на колья, которые расставляли в тех местах, где тела могли бы увидеть остальные.

Я рассылал своих людей в заброшенные колонии прокаженных и в зачумленные города. Больным и умирающим давали одежду турок, а потом отсылали их в лагерь султана, чтобы они смешивались с джаниссарами, анатолийцами и азабами, пили из их чашек и ели из их мисок. Я посылал больных сифилисом, чумой, чахоткой и оспой к оттоманцам и щедро награждал тех, кто возвращался с тюрбанами зараженных смертельными болезнями турок.

Но они, мои враги, продолжали двигаться вперед. Они умирали от жажды, голода и болезней; им было страшно ночевать в своих лагерях, их пугала лесная темень и вой волков. Но они шли вперед. Мы оставили для них единственный путь, где был фураж и чистая вода. Мы оставили им тропу, отчетливую, как помеченная дорожка, проведенная к пороховому погребу.

Они повернули на запад к Бухаресту и нашли город обезлюдевшим и лишенным каких бы то ни было припасов. Тогда они пошли на север к Снагову, где на укрепленном острове их ждали сотни моих людей и воинов. Озеро было слишком глубоким для переправы врага в полном вооружении, а стены слишком высоки для тех, кто все же смог переправиться. Мои орудия сеяли среди них смерть и опустошение.

Махмуд последовал за мной дальше на север, оставив Снагов в тылу и подвергнув множество своих людей ночным страхам и смерти на колах по утрам.

И вот, в лето Господне 1462, июня семнадцатого дня, я налетел на войско Махмуда, но не с легким отрядом, а с тринадцатью тысячами моих храбрейших бояр и их отборных воинов. Мы разметали охрану, рассекли основные силы, насадили на пики тех, кто пытался сопротивляться, и пронеслись через их гигантский лагерь подобно раскаленному мечу, пронзающему мягкую плоть. С собой у нас были факелы, и мы зажгли их, чтобы отыскать красный шатер султана. Я был в полной уверенности, что мне самому удастся убить этого пса и выпить его кровь еще до того, как солнце поднимется вновь.