Дети новолуния [роман]

— Неправда, — пролепетал Викентий Леонидович.

— Нет, увы, правда. И у правды этой два лица, как у любой другой правды на этом свете. Вы лакируете действительность по своей возвышенной прихоти и удивляетесь потом, откуда же взялась эта грязная рожа? А она всегда была такой. Монголы не мылись, им вера не позволяла. Так что воняло от них дай боже. Но они появлялись как тучи над прекрасными дворцами и брали эти дворцы, и дальше оставался один выбор — либо подохнуть, либо привыкать к их вони на всю оставшуюся жизнь. Потому что приходил Чингисхан и по праву сильного заявлял: теперь я — Природа. Ничто не изменилось. Ничто! Вам не нравятся войны, плохо, когда аппарат выше личности, когда пресса лижет задницу своему хану, вас пугают дурные запахи. В азиатской-то стороне! Опомнитесь, любезный! Какие бы возвышенные цели ни ставились, к достижению их, как правило, ведут не авеню, а сточные канавы. Вот по ним и приходится ползти. И нюхать, нюхать, нюхать! — Старик стоял теперь возле стола, неповоротливый, тяжёлый, огромный. — Я полз, а вы?

— Мы… мы боролись… — задыхаясь, прошелестел Скворцов. — Даже у Сосновского не было таких взглядов… А теперь он в международные организации пишет, и его слушают… А у него жена инвалид и сын с церебральным…

— Слушают? Тогда зачем же вы его преследовали? Почему не позвали к сотрудничеству? Почему кричали мне: убей его! — точно я и был Гнев Божий? Он всего-то-навсего имел собственные убеждения, которые не совпадали с вашими, не ложились в ваше представление о прекрасном. И я бил! Бил! Я дрался за всех за вас! Вместо вас! Самая грязная, самая пошлая работа не вызывала у вас возражений, если её исполнение совпадало с вашими тайными пожеланиями, и исполняли её не вы, а кто-то другой, хороший, всё понимающий, туповатый, необразованный, но хороший. И я крушил челюсти, душил, разрывал рты, потому что так хотела прогрессивная общественность, а вы только хлопали в ладоши, как дети. Тогда вам нравилось именно это, потому что хотелось мести, вот чего. Так давят жуков, потому что они противные. Вы предпочитали, чтобы Сосновского устранили любой ценой, и никто не возразил, когда ему подбросили липовые бумаги. Да-да, подбросили и чуть не посадили в тюрьму. Только не говорите, что не понимали этого, друг любезный! А теперь, когда у него забрали всего лишь риторику патриота, забрали пафос — и содержание сдулось само собой, когда его электорат раскололи, теперь вам стало его, безоружного, жалко. Собственно, Сосновский лопух и сам виноват. Но и сейчас я взял бы этого вашего Сосновского вот так, поперёк, чтоб не вырвался, и раздавил, как гадину, как страшного своего врага! — Тут он схватил со стола гранёный стакан толстого стекла, из которого предпочитал пить чай, кулак-кувалда стиснул стакан до побеления суставов, на висках выступили капли пота. Стакан не выдержал и лопнул, разлетевшись на мелкие осколки. Викентию Леонидовичу показалось, будто это в груди у него что-то лопнуло.

— У вас кровь, — произнёс он еле слышно.

— Да! — Старик впился губами в рану на руке.

— Надо перевязать.

— Зачем? Вы же сейчас меня застрелите.

— Ах да…

Президент был в ударе, поскольку был искренен — настолько, насколько может быть искренен лишь подлинный политик, когда в минуту ораторского экстаза вдруг он сам верит в то, о чём говорит.

— Вы и на лидерство моё согласились не потому, что очень любили меня, а потому, что выбора не было. На тот момент не было. Потом появился, но было поздно, и я не ушёл, не пожертвовал всем ради ваших представлений о высшей справедливости. Но это не мешало вам брать, и вы брали — награды, почести, звания, прочие цацки. С рук моих. Вот с этих вот рук тупоумного выпивохи! Разгребателя грязи!

— Я этого не говорил! — вскрикнул Викентий Леонидович, как от боли.

— Говорил, говорил. И не только это. Ну что вам стоило отказаться, сказать — нет, не возьму. Ведь не посадил бы я вас за это, не отправил бы в ссылку. Но вы брали! Потому что жизнь проходит. Потому что надо же как-то семью кормить, дом строить, а всё дорого и на всех не хватит. Надо же что-то успеть, чтоб тебя видели, слышали, завидовали, на худой конец. Вот, мол, каков я, уважаемый человек, с властью на короткой ноге. Эх вы! Совесть вы наша народная. С брёвнами в обоих глазах.

Пристальным взглядом старик окинул вдруг как-то обмякшую фигуру Скворцова. Тот стоял, повернувшись спиной к отворённому окну, в которое щедро вливалось утреннее осеннее солнце, отчего лицо его оставалось в тени, и только нос блестел капельками пота. Рука с пистолетом, закрепившимся на указательном пальце, безвольно повисла. Дышал Скворцов тяжело и часто.

— Никогда не исповедовал я сервильность, — промычал он под нос.

— Да ладно вам! Если б можно было, вы только речи на митингах говорили да строчили записки с программами, как нам обустроить Россию. А кто бы клыки показывал тем ребятам в погонах, у которых руки чесались свернуть тонкие ваши шеи? И вы нашли, вишь ты, такого: этот сделает, а там поглядим! — со всей нахрапистой мощью своего странного, непостижимого обаяния продолжал наседать президент. — Да, я делал грязную работу за всех за вас! Да, у меня хватило нервов брать на себя ответственность! Вы думаете, я не понимал? Вам хотелось, чтобы не понимал. Но тут вы просчитались. Вот вы спросили, чего это я деда вспомнил? А я-то его никогда и не забывал. И в те дни — тоже, когда только по Москве сто семьдесят пять городовых положили, не считая раненых. Попади в милиционера кирпичом — такая уличная игра. Пальба с чердаков — и того хуже. И уж дьявол его разберёт, кто это всё провернул! А вы не знали? Ну да, это подпортило бы образ нашей бескровной революции. Тогда бы она не была уже такой бархатной. Вам хотелось, чтоб всё было гладко, красиво, как в кино показывают: полтора часа напряжённого сюжета — и счастливый конец. А кровь, кишки, пробитые головы, обман, воровство, торг, наконец, закулисный — это уже не бархат и не шёлк, это тень на чистые идеалы! И как, по-вашему, мне поступить надлежало? В память о дедушке моём?!

Он надвинулся совсем близко, и Скворцов почувствовал на лице у себя летящие с губ старика брызги. Или то был мороз по коже?

— Подумаешь, дело — высадил парня на трассе! Он спокойно на попутке в город приехал! — буквально проорал старик.

— Не понимаю… какого парня?..

— Какого! Как в посёлке у нас картошку по осени с полей в общие погреба ссыпали, чтоб потом год жрать, так по сию пору и сыплют! На тех же деревянных тележках возят, что и семьдесят лет назад! Все, поголовно! Впрягаются в тележку и везут! У нас тут Интернеты, вишь ты, микророботы, а там ничего не меняется: осень, картошка, погреб. Сам видел. И ничего тут не поделаешь. Можно свалить верхушку, режим поменять, головы поотрывать, кто заслужил, конечно, можно — но жизнь исправить, вот так, чтоб до самых сибирских погребов, это практически другое дело! Этому мы не обучались и не ставили ни на первое, ни на двадцать первое место среди насущных задач! Всё на живца, будто заново родились, впервые. Через колено ломали, разруху. А как иначе? Первопроходцы не строят дворцы с фонтанами. И прощалось! Прощалось!! Вы же и звали меня на бруствер, покрывали любой перегиб, когда видели в нём сообразность цели. И с гособлигациями помалкивали, когда народ наш присел ох как низко, и по Сосновскому ни звука, на всё глядели сквозь пальцы. Вы хоть отдавали себе отчёт, что сами — сами! — изолировали меня? Устранились, увлеклись, погрязли в декларациях, собраниях и коллективных письмах! А мне предложили плавать среди акул. Но я нашёл с ними общий язык! Ведь с акулами как? — поменьше рыпаться, чтоб не раздразнить у них аппетит. Так и рождается новая аристократия! Для неё вы свадебный генерал, а я фельдмаршал, правда тоже свадебный. А когда я вынужден был пойти на непопулярные меры, никого не оказалось рядом. Никого!! Так что ж это, господа хорошие?

«А усы у него сивые», — свистнула никчёмная мысль в кружащейся голове Викентия Леонидовича, и, словно ребёнок, закрывающийся руками от ветра, он выдавил из себя отчаянно:

— Но мы же не знали… не знали и… что вы… начнёте войну.

— Вот как? И значит, вы ни при чём? — Он по-бычьи пригнул голову и с интересом уставился на Скворцова. — Не было бы этой войны, где была бы армия, спрашиваю я вас? Чем бы она занималась — большая, сильная, отстранённая от дел, обиженная вами армия?! — печатно прорычал президент, подняв кулаки кверху.

— По-вашему, так выходит, что всё, что ни делалось, всё делалось нам же во благо? — ужаснулся Скворцов.

— А как же, друг мой, а как же? Вам, образованным людям. Соли земли.

— Господи боже…

— Не допуст и те реванша, господин президент! Свобода в опасности! — только и завывали вы и вам подобные. Защитите завоевания! Удержите ястребов! А как? Как удержать-то? Резолюциями? Уговорами? Или молитвами? И тут вы, как правило, поджимаете губки, мол, догадайся сам, реши, а мы помолчим покуда. Ах, чистоплюи вы гладкие! А главное, чуть что — как же так? мы ж не знали! Да всё вы знали! Всё. И помалкивали — как раз именно там, где было надо. А я, разве мог я не оправдать надежд и ожиданий нации? Тем более что я — человек без совести и принципов!

— Подождите. Я ведь не то имел в виду. Я не говорил… Я только хотел сказать, что система… я не сказал, что это тольковы… может быть, я не прав, но опять же появилась эта административно-тоталитарная система, которая практически неотличима от того, что было, с чем боролись, боролись… И нищета ещё, и коррупция эта… Я не говорил. — Голос Викентия Леонидовича предательски дрожал.

— Вы сказали то, что сказали. И я… — он выдержал паузу, — принимаю все ваши обвинения!!

Пистолет упал к ногам Викентия Леонидовича.

11.50

Старик обернул рану на ладони бумажной салфеткой, и вид его сразу сделался несколько подраненным. Он обошёл полукругом совсем как-то стаявшего Викентия Леонидовича, который, казалось, врос в пол и утратил дар адекватного восприятия реальности, задержался возле окна, глубоко вдохнул крепкого сентябрьского воздуха и, помолчав, произнёс сурово:

— Да, вы правы. Я виноват. Слишком виноват, чтобы оправдываться. Всё, что вы сказали, соответствует правде. Думаете, не тяжело мне вспоминать все эти уступки, враньё, компромиссы кровавые, которые и привели к тому, что в день семидесятилетия вы пришли сюда, чтобы меня застрелить? Думаете, не вспоминаю я солдатиков, отправленных на убой только потому, что не повезло им с родителями — обычными работягами без денег и блата — и эти рыла вощёные, для которых они погибали, чтобы жрать было слаще да спать мягче? — Он ссутулился, тяжело перевёл дыхание и с трещиной в голосе вымолвил: — Я мужик. Простой сибирский мужик. Я вырос там, откуда не поднимаются. Мать моя — швея, отец — потомственный алкоголик, бил меня, стервец, пока я ему не ответил. Жизнь заскорузлая, трудная. Бура, у нас говорили. Уж это всё я отлично помню. Дома деревянные были. Удобства, кто в ведро, а так — на дворе. И вода в колонке. — Он точно всматривался в своё прошлое остановившимся взглядом. — Народ работный, грубый, простой. Если прораб, то груздь, вершина допустимого. Или майор тоже. А уж завскладом или какой районный чин — совсем. Значит, в люди вышел. А можно и по уголовной линии. Был у нас один, дядя Миша, фронтовик, круглый год в телогрейке ходил, подойдёт, бывало, ко мне, на глаз взвесит: «На зоне бугор будешь». Вот тебе и дорога, и выбор: хочешь — прямо, а хочешь — н а кривь, всё сгодится, и губернаторство моё — это почти как американская мечта. Но я пришёл в эту жизнь и подмял её под себя. У вас широкое воспитание. А меня, знаете, однажды Фишер в Потсдаме взял под руку и спрашивает: не правда ли, пейзаж буколический? А я не знаю, что ответить, слова такого не знаю. По мне, буколический — так это если куст квадратом. Или буклями, черть-ие. Ну, согласился, конечно. Буколический, говорю, пожалуй, если отсюда, где мы стоим, а ближе, пожалуй, и не буколический, возможно. И так всю жизнь. До сих пор не понимаю, каким ножом какую рыбу есть полагается. Я её вообще руками люблю. У нас ведь знаете, как люди жили — соседями, то есть почти как родственники. Выйдешь, бывало, поутру на турник размяться, так такого наслушаешься. Из всех окон — своя жизнь. И кто с кем подрался, кто кому глаз выбил, кто у кого рубль занял, и кого обрюхатили, и кто, вернее всего. И никуда оттуда не вырваться, как высадили всех — лесом. Вот и расти тут. Тут твоё место, а там как хочешь. Грязь, конечно, свинство. Так что не был я вознесён на вершину, это теперь возносят,я взобрался на неё по старинке, сам, как непрошеный гость, отбиваясь локтями и зубами. А вы думали? — сверкнул он вдруг вспыхнувшим глазом. — По биографиям кем-то написанным небось судили, по книгам как бы моим лживым. — Он рванул на себя дверцу книжного шкафа, выхватил оттуда пачку книг. — Вот они! Биографии, размышления, мемуары. И ничего из них вы не узнаете: ни как жил, ни что думал, ни как любил, дрался, пил, ни даже как власти хотел, ничего! Одна ложь, ложь! Враньё!! Они отняли меня у себя!! Отняли молодость, мать, двор, друзей, мои мысли, тревоги, сомнения, жизнь! — Он размахнулся и с силой швырнул книги на пол и в приступе ярости принялся топтать их. — Вот! Вот! Вот вам! Вот! — Седая чёлка прилипла к мокрому лбу. Он стал задыхаться, пока наконец, наподдав ногой истоптанный, измятый альбом, не утих, пригладил волосы и сел в кресло. Не дав себе передышки, сказал с горечью: — Правду говоря, из двух вариантов отношения к себе — ненависть или восторг — я бы всегда выбрал первое!

Чего угодно ожидал Викентий Леонидович от некогда могущественного лидера, только не покаяния. В покаянии было нечто приземлённое, обезоруживающее, близкое каждому образованному человеку, для которого в каиновой печати видится не проклятие, а индульгенция. Ему вспомнилось, как, стоя на коленях перед покойной женой, он умолял её простить измену, как плакал и унижался и обещал всё вернуть и забыть и начать заново, и даже в эту минуту не мог отвлечь мысленного взора от свежего торса своей ученицы, как был потрясён и раздавлен, когда жена тоже опустилась на колени и провела рукой по его волосам, и простила, простила, а на другой день он вновь был в объятиях молодой любовницы, жгуче переживая свою слабость и ничтожество. Ему было досадно на себя и стыдно, что его простили, тогда как следовало дать ему пощёчину, плюнуть в него, наговорить множество слов, от которых стало бы ещё нестерпимее и горше, но которые оправдали бы его в последующих неизбежных изменах и предательствах; что оставил её одну, оттолкнул, не сказав ни слова, обрёк на мучительные сомнения. Что это, его сущность?