Дети семьи Зингер

— Что он себе думает, негодник этакий? — закричал он. — Малый Туробин — это ему не Краков. Нам тут только бала не хватало! Так мы, упаси Боже, еще накликаем на город чуму, и невинным младенцам придется расплачиваться за наши грехи.

Однако в ответ община выдвинула неопровержимые аргументы: деньги чужака станут спасением для местечка, можно будет отремонтировать синагогу, вылечить больных. В конце концов, хоть и с большой неохотой, раввин дал свое согласие, и начались приготовления к балу. Горожане позабыли о высших материях, все думали только о предстоящем событии. Теперь всеми двигало только тщеславие. Краковский гость менялся вместе с нравами местечка: его наряды становились все ярче, а аппетиты все ненасытнее. Читатель знает об этом человеке не больше, чем жители Малого Туробина, но он по крайней мере понимает, что их подвергают испытанию. Фактически между ними и вечным проклятием оставалось единственное препятствие — реб Ойзер.

Старый раввин реб Ойзер неустанно предостерегал свою паству, говоря им, что все это — проделки Нечистого, но они больше не обращали на него внимания. Их умы и сердца были одержимы одним лишь предстоящим балом, который должен был состояться на рыночной площади в середине месяца, в пору полнолуния.

Вечер бала начался с дьявольского заката. «Подобно рекам кипящей серы, огненные тучи плыли по небу, принимая форму драконов, зубров и чудовищ». Когда с неба упала багряная комета, человек из Кракова обратился к собравшейся толпе:

Люди! У меня для вас есть добрые вести, но я не хочу, чтобы от радости вы лишились чувств… В небесах увидели вашу нужду и послали меня сюда, на землю, чтобы облагодетельствовать вас. Но есть одно условие. Этой ночью каждая девственница должна выйти замуж. Каждой девушке я пожалую приданое в тысячу дукатов и жемчужные бусы такой длины, чтобы они доходили ей до колен.

К этому моменту люди уже впали в такой экстаз, что никто и не заметил дьявольской ловушки: были записаны имена всех неженатых юношей и незамужних девушек, бумажки с именами перемешали в ермолках, и каждый получил пару. Так пал Малый Туробин. Сатана-искуситель избрал своим орудием женщину. «Девицы несли золотые монеты в подоле, оголяя ноги. Парни опьянели от похоти и восторга». Все объединялись в пары и пускались в пляс, точно одержимые. Человек из Кракова тоже выбрал себе пару — презренную блудницу Годл, дочь фокусника Зайнвла. Они все еще кружились в танце, когда разразилась гроза и одним ударом молнии поразила синагогу, дом учения и ритуальные бани. Пока евреи плясали с демонами и ведьмами, местечко горело. И сам чужак из Кракова оказался вовсе не тем молодым человеком, которого так радушно принимали местные жители: «Вскоре он явил всем свое истинное обличье: чудовище, покрытое шерстью и шипами…» Только дом реб Ойзера остался нетронутым посреди всеобщего разрушения.

Город было невозможно узнать. Там, где раньше были дома, остались только трубы. Повсюду дымились груды углей.

«Где вы, евреи, где вы?» — взывал реб Ойзер.

Невозможно читать эти строки, не думая о судьбе еврейских местечек. Описания пепелища звучат как пророчество о катастрофе. Евреям не удалось спастись от нацистов, но в своем рассказе Башевис смилостивился и сохранил им жизнь. Выходит, что человек опаснее дьявола.

Беспрестанно бормоча стихи Торы, реб Ойзер постепенно снял злые чары со своей паствы. Обнаженные, они выползали из болота слизи, грязи и пепла. Городок был спасен одним человеком, не отступившим от веры. Но, как и предсказывал раввин, пострадали невинные: младенцы, оставшиеся без присмотра в ночь бала, погибли в огне пожара. Малый Туробин извлек урок из этой трагедии. «Дукат стал некошерным. Золото стало мерзостью». Однако складывается ощущение, что люди уж слишком быстро усвоили этот урок и что гарантии безопасности (если не от человека, то хотя бы от Сатаны) были даны им слишком легко. Реб Ойзер, в котором было слишком много от билгорайского раввина и недостаточно — от Пинхоса-Мендла, представлял собой олицетворение религии. Чего ему не хватало, так это творческого импульса. Хотя автор и явил чужака из Кракова во всем его уродстве, наглядно показав, насколько опасно заигрывать с Сатаной, но при этом ярко расписал и его привлекательную оболочку. Зло, замаскированное под самореализацию, продолжало занимать воображение Башевиса. Если бы энергия всего человечества ушла на изгнание зла, что стало бы с любопытством и ощущением чуда? Писателю приходится рисковать: Чужак из Кракова дал Башевису больше, чем реб Ойэер. «Старый еврейский уклад» сам по себе не мог стать достаточным фундаментом для современной литературы.

Даже Пинхос-Мендл, при всей его незыблемой вере, на время впал в отчаяние после того, как Мессия не явился в назначенный срок. Этот случай порождал сомнения и, что еще хуже, обессмысливал все ужасные жертвы 1905 года. Иешуа писал: «Дошло до того, что даже мой отец, великий оптимист, потеряв упование на то, что все образуется, решил <…> искать должность раввина в другом месте» — нелегкое дело, если ты не казенный раввин [46] . Он был частым гостем при дворе радзиминского ребе, где его принимали с почестями. Ему даже преподнесли в дар роскошную раввинскую шапку. Башева с подозрением отнеслась к такой щедрости; в отличие от мужа, она не верила, что подарок ему вручили лишь потому, что раввину полагается носить особую шапку. «Ребе купил шляпу не для тебя, а для себя, — сказала она отцу. — Дела идут лучше, когда у ребе при дворе крутится сподек…» [47] В романе «Ткнец бесов» Рейзеле аналогичным образом интерпретирует удивительную щедрость ребе из Р.: «Ты же знаешь, что среди сторонников цадика Р., в отличие от большинства цадиков, очень мало ученых хасидов, не говоря уже о раввинах. Вполне естественно, что ему хочется, чтобы в его толпе в кои-то веки мелькал настоящий раввин… Только это может объяснить, почему ему так не терпится заполучить тебя…» «Ты скептик! Ты ничем не лучше своего отца!.. — обычно парировал Авром-Бер. — Я всегда говорил, что твой отец совершил огромную ошибку, когда дал тебе образование».

46

В Российской империи по закону 1857 года должность раввина мог занимать только человек, окончивший казенное раввинское училище или общеобразовательную школу; был введен обязательный экзамен по русскому языку. Так как казенные раввины зачастую были мало сведущи в религии, общины стали избирать себе еще одного раввина. Раввин, назначенный правительством, стал называться казенным (по сути, он был чиновником, который вел метрические книги и т. д.), а традиционный раввин, который выполнял собственно раввинские обязанности, — духовным. Однако в то время, когда раввином стал Пинхас-Мендл, закон требовал, чтобы у еврейских общин в Польше был только один раввин, который совмещал бы обе должности, а Пинхас-Мендл не сдал экзамен по русскому языку и потому с официальной точки зрения не был полноправным раввином. — Примеч. ред.

47

Сподек — высокая меховая шапка. Здесь есть игра слов, так как на идише «крутить кому-либо сподек» означает «морочить голову, дурачить».

Но Башева, разумеется, оказалась права. Радзиминский ребе обещал Пинхосу-Мендлу, что тот будет работать с учениками «в радзиминской ешиве, только что основанной ребе… просматривать надиктованные ребе поучения и толкования и готовить их к печати. За то и другое отцу будут щедро платить». «Ребе заключил с тобой договор?» — спрашивала Башева. «Упаси Боже! Его слова вполне достаточно!» — отвечал Пинхос-Мендл. Несмотря на дурные предчувствия, Башева согласилась переехать в Радзимин. «Время показало, что была права мама, а не отец, — подытоживал Иешуа. — Своим проницательным взглядом она разглядела смысл хасидского радушия. Позже отцу пришлось дорого заплатить за свою доверчивость…» Но на некоторое время оптимизм Пинхоса-Мендла возродился.

Иешуа никогда не писал непосредственно о радзиминском периоде своего отрочества, но о его тогдашних чувствах можно судить по пылкому тону его антихасидского романа «Йоше-телок», где городок Нешава и ребе Мейлех представляют Радзимин и его развращенного цадика. Как и предполагала Башева, радзиминский ребе вскоре позабыл все свои обещания. Он не платил Пинхосу-Мендлу зарплату, отделываясь крохотными подачками, да и то с непредсказуемыми интервалами. А пока семейство Зингер балансировало на грани нищеты, сам ребе жил как король. Позднее Башевис писал в книге «Папин домашний суд»:

В Леончине моя сестра и старший брат были религиозны, но в Радзимине поведение ребе изменило их отношение к вере. Мой брат часто изображал, как ребе выкрикивает слова молитвы или закатывает глаза, раздавая еду своим хасидам. Отец предупреждал маму, что если она не прекратит оскорблять ребе в присутствии детей, то они сначала разуверятся в ребе, а потам и в Боге. Но мама сама была дочерью миснагеда и в какой-то мере унаследовала ироничность своего отца. Хотя мой отец и сам был обижен на ребе, он считал, что дома должен защищать его [48] .

48

Эта цитата относится к той части «Папиного домашнего суда», которая не была переведена на русский и не вошла в цитируемое издание. — Примеч. ред.

В сущности, именно Пинхос-Мендл — при всех его благих намерениях — настроил своих отпрысков против религии; вернее, не он сам, а его нежелание смотреть в лицо фактам. Если он, поддерживая радзиминского ребе, уже знал, что тот был жуликом, — тогда его поведение было лицемерием. Такая слепая преданность традиции доведена до абсурда в сатирической новелле Ташрака [49] «Дырка от бублика». История рассказывается от лица простачка, который всю жизнь ломал голову над загадкой, услышанной еще в хедере: «Что происходит с дыркой от бублика, когда сам бублик съеден?» — спросил тогда ребе учеников. С самого детства этот вопрос не давал рассказчику ни минуты покоя, пока в Америке он наконец не увидел просто бублик, без дырки. Но этой смелой инновации предшествовала гражданская война между консерваторами и реформаторами, «партией Бублик-с-Дыркой и партией Бублик-без-Дырки». Консерваторы доказывали:

49

Tashrak. The Hole in a Beigel // Yiddish Tales. Philadelphia, 1912.

Отцы наших отцов выпекали бублик с дыркой, во всем мире едят бублик с дыркой, и тут вдруг приходит какой-то хлыщ, нарушает порядок во Вселенной и начинает печь бублик без дырки! Вы когда-нибудь слыхали о такой наглости? Это просто революция какая-то! И если такому типу позволить и дальше продолжать в том же духе, он положит конец всему: сегодня это бублик без дырки, а завтра это будет дырка без бублика!

Реформаторы, в свою очередь, называли подобные взгляды старомодными и «противоречащими духу нашего времени». Дело дошло до открытой вражды.

Дети восставал и против родителей, жены — против мужей, женихи и невесты разрывали помолвки, распадались семьи, а война не утихала — и все из-за дырки от бублика!

Ташрак доводит аргументы Пинхоса-Мендла до логического предела, показывая, как человеческая косность и малодушие стоят на пути всего нового и даже приводят к нешуточным раздорам и разрушению семей. Так и ханжеский консерватизм Пинхоса-Мендла повлек за собой непредвиденное последствие: его дети восстали против родителей.