Детородный возраст

– Экий у тебя девчоночий вид! – восхищенно заметил Валера, когда она примерила всё это перед зеркалом.

– Не коротко?

– Да что ты – по колено. Чего-то я не помню это платье. Я в нем тебя напишу.

– Ты никогда не помнишь…

– Ага. Мегеры не уснут всю ночь.

– Ты думаешь?

– Ага. Но почему бижутерия, почему не кулон с бриллиантом, который я, помнится, дарил тебе в прошлом году?

– В позапрошлом. Не хочется что-то, не знаю…

– А скажут: муж не покупает.

– Ты преувеличиваешь значение моего внешнего вида.

– Ладно, как хочешь, всё классно.

«…Раньше в таких платьях на выпускные ходили или на танцы», – подумала она, мельком оглядев себя в гигантском зеркале у гардероба выставочного зала, и осталась довольна ненавязчивостью, оттенком ретро и нестандартностью собственного образа. Парикмахерша долго колдовала над ее волосами, словно небрежно распущенными, и эта небрежность явно удалась. Недоставало чего-то самого важного. Беспечности, настроения – вот чего. Как сказала бы Светка, в таком платье с девическим смехом между березками бегать, а не на мероприятии торчать. Но где ж этот смех сейчас взять? Перебьетесь. Маргарита поправила волосы и, максимально естественно улыбнувшись знакомым, с которыми столкнулась в гардеробе, направилась к экспозициям.

И действительно, ее, в общем, непритязательный наряд настолько выбивался из общей массы традиционных вечерних платьев и костюмов, что невольно приковывал к себе внимание. Она понимала и чувствовала, что этим слегка раздражает, но не только не собиралась смягчить это раздражение, а наоборот, с какой-то даже веселой злостью радовалась ему, будто это раздражение окружающих могло излечить или хотя бы уменьшить ее неутихающую боль. Впрочем, здесь, на выставке, эта боль словно бы заползла куда-то внутрь и дремала, но не угасла, не стихла, а лишь затаилась, саднила потихонечку, ждала подходящего момента, чтобы вновь развернуться во всю ширь. Маргарита очень уставала от нее, как устают от всякого продолжительного стресса.

Валера сюда уехал чуть свет и вместе с Васильевой занимался мелкими техническими вопросами, оставленными на последние часы. Она знала, в такие моменты его трогать нельзя, и потому держалась автономно, что было и комфортнее, и легче.

Маргарита любила этот не новый, довольно скромный, но просторный выставочный зал – здесь картинам было уютно, а человеку – спокойно, и даже претенциозные люстры не нарушали простоту и сдержанность интерьеров, призванных служить достойным фоном для достойных работ. Народу было и в самом деле немало. Многих она не знала, многих знала, но сейчас ей больше всего хотелось потеряться в этой толпе хотя бы вначале. И – сперва по необходимости, а затем с удовольствием и азартом – она рассматривала интересно составленную экспозицию.

Играла музыка. Муж неизменно приглашал на свои выставки знакомых музыкантов, и Маргарита давно окрестила их «еврейским оркестром». Это в «Вишневом саде», устраивая вечер накануне продажи имения и надвигающегося конца, Раневская приглашает еврейский оркестр, отчего-то врезавшийся Маргарите в память, – картинки совпали, и этот оркестр стал таким же «еврейским». Она ходила от картины к картине, внимательно вглядываясь в них, хотя многие знала наизусть. Картина в мастерской и картина в экспозиции – совершенно разные вещи. Эта разница и была любопытна. «Интерьерная живопись» занимала чуть больше половины. Значит, Валера настоял на своем и выставил то, что считает нужным, а не то, что просил Генрих. Правильно: теперь или никогда. Остальное пространство занимали работы, написанные, как выражался муж, после ночных прогулок с фонарем по лабиринтам подсознания. Эти вещи, за редким исключением, она видела впервые и сразу испытала шок. В них не было ни благости, ни покоя, ни созерцания… Средоточие гордого духа, попытка осознания себя в попытке осознания мира, и главный вопрос сорокалетних: тварь я дрожащая или… Она не взялась бы пересказывать сюжеты этих работ, да их в полном смысле слова и не было: кусок какой-то уходящей за горизонт стены, а за стеной – танцующие люди; молодые женщины с вычурными зонтиками в руках, парящие в небе, поджав ножки; лавка старьевщика; триптих «Лестница», где скомканные невзрачные люди пытаются преодолеть подъемы и спуски невероятных пролетов американских горок; тетраптих «Зеркала»… Ничего подобного до сих пор муж не писал. И когда только успел? Ведь она совсем недавно была в мастерской – кажется, ничего этого не было…

Маргарита переходила от одной серии работ к другой, от ниши к нише и в самой последней, на торцевой стене, увидела то, чего никак не ожидала, – свой портрет во весь рост, в длинном платье, какого у нее никогда не было, у какого-то парадного окна. От неожиданности она замерла, начала тихо отступать назад – картина была просто гигантских размеров – и, отыскав лучшую точку, застыла. Муж очень редко писал ее портреты – может быть, два-три раза за всё время, а написав, оставлял в мастерской, неохотно показывая даже друзьям и никогда не обсуждая. И вот тебе, пожалуйста. Что-то в портрете ей показалось смутно знакомым, будто бы она его все-таки видела. Только где и когда? Ах, ну конечно, в графическом эскизе, который он не так давно принес из мастерской и вставил в раму. Она еще тогда удивилась тому, что он так точно ее увидел: чуть растерянной и чего-то ожидающей, и эти чуть удлиненные линии, блестящие глаза… Ей стало неловко: она знала, как пристрастны нормальные люди к всевозможным портретам дочерей, сестер и жен художников. Чтобы не быть уличенной в любовании собственной персоной, Маргарита поспешила прочь, краем глаза видя, что у портрета уже собралась группа знакомых.

Из-за этого портрета она чуть не пропустила церемонию открытия, и сделала бы это с радостью. Но ее, как ни странно, хватились и чуть не за руку привели на подиум, где уже стояли взволнованный всеобщим вниманием Валера, Генрих Рубер, три отглаженных господина спонсорского вида, две искусствоведши и директор выставочного зала. Публики заметно прибавилось. Народ условно делился на две части – те, кого пригласили автор и устроители, и те, кого зазвала реклама. Она в этот раз получилась, со всех афишных тумб и заборов смотрел Валера в окружении трех мольбертов с сюрреалистическими композициями, на которых настояли рекламщики. Он спорил, требовал поместить совсем другие работы, хотел снять заказ, но результат превзошел все ожидания. Маргарита с интересом выделила группу студентов явно художественных вузов, которые чувствовали себя свободно и даже чуть отвязно. Приглашенных оказалось значительно меньше, и они были старше и сдержаннее, многие были с цветами.

Потекли фразы и комплименты, спонсоры отшучивались, искусствоведши говорили непонятное, а директор зала – учтивые банальности. Что-то попытался сказать и Валера, но он настолько волновался, что тут же сбился, так что Васильева принялась его переводить, а от себя добавила, что вот, мол, живем рядом с гением, но этого не понимаем.

«Влюблена. Влюблена, как в десятом классе», – с нотой участия и даже жалости подумала о Васильевой Маргарита. Она опять утомилась и заскучала, пожалев о том, что еще не очень скоро попадет домой, а уже хочется.

Речи закончились, начались журналисты с софитами и камерами, Валеру стали рвать на части и мучить идиотскими вопросами, которых он не выносил, из вежливости пытаясь выдавить что-то связное и кончить дело. Маргарите он сделал знак рукой, прося занять Генриха, и она послушно направилась к немцу.

Тот вежливо оживился, сказал довольно банальный комплимент и, по свойственной ему привычке, сразу перешел к делу:

– Надо выставляться в Берлине и Дрездене, просто необходимо, и всё для этого есть. Уговариваю Валерия Николаевича, а он не соглашается: говорит, нужно работать. Может, вы повлияете, Риточка?

– Не соглашается? Быть такого не может, – рассмеялась Маргарита и взяла Рубера под руку, – просто не верю.

Как отвлекающий от невеселых мыслей объект, Генрих был просто великолепен. Вся сосредоточившись на нем, Маргарита встряхнулась и полностью окунулась в этот ненужный деловой разговор, ища хоть какого-то убежища, паузы, отдыха. Учитывая ее каблук, немец был ниже аж на полголовы и, разговаривая, смотрел снизу вверх – это выглядело забавно.

«Всё понятно, старая лиса Рубер готов заплатить большими персональными выставками в Германии, лишь бы муж плясал под его дудку и писал то, что велят, а не выплескивал на полотно свои фантазии».

– В искусстве, как и во всем остальном, есть рынок, и этот рынок диктует, – озабоченно и печально продолжил Генрих и, прищурившись, обвел картины подробным жестким взглядом. – Всё остальное – роскошь самовыражения и грезы. На них, разумеется, имеет право каждый, но о деньгах и о славе тогда нужно забыть.

Маргарита улыбнулась еще любезнее:

– Конечно, Генрих, я согласна. Но если бы Ван Гог, Матисс, Ренуар и далее по списку думали только о рынке, их работы вряд ли годились бы для вечности, и они уж точно не отыскали бы то, что позволило их талантам развиться и окрепнуть.