Детство и юность Катрин Шаррон

— Тебе не трудно угодить.

— Это я смотрю за ней, — гордо объявила Катрин. Мариэтта тряхнула головой, словно отгоняя невеселые мысли, и обвела взглядом полутемную, убогую комнату. — Давайте сделаем маме сюрприз, — предложила она. — К ее приходу уберем дом и приготовим обед.

И Мариэтта принялась за работу. Она вымела пол, до блеска протерла тряпкой старую мебель, расставила все по местам. Потом разожгла в очаге огонь и сварила суп из привезенных овощей и сала. Скоро от кастрюли пошел восхитительный запах, заполнивший всю кухню. Франсуа и Катрин временами даже закрывали глаза: так запах казался сильнее.

Вдали зазвонил фабричный колокол.

— Сейчас придет мама, — сказала Катрин. Действительно, деревянные ступеньки лестницы скоро заскрипели под знакомыми шагами.

— Я спрячусь, — шепнула Мариэтта. — А вы ничего не говорите, ладно?

И она нырнула в густую тень позади шкафа. Мать толкнула дверь и вошла.

Остановилась как вкопанная на пороге, принюхалась. Лицо ее стало испуганным.

— Иисус-Мария! — пробормотала она и снова глубоко вдохнула густой аромат деревенского супа. — Что тут происходит? — спросила она умоляющим голосом.

Мариэтта выбралась из своей засады и шагнула навстречу матери. Обе женщины очутились лицом к лицу. Как они были похожи друг на друга! Тот же рост, та же хрупкость фигуры, те же черные платья, та же усталость на лице… та же печаль! Мариэтта сделала еще один шаг, упала в объятия матери, и они замерли, тесно прижавшись друг к другу. Когда же наконец они отстранились, дети увидели, что лица их мокры от слез.

— Столько времени, — проговорила мать, — столько времени… Мариэтта, смутившись, отвернулась к окну; падавший оттуда свет еще резче оттенял ее бледное лицо. Мать пошевелила губами, словно хотела задать Мариэтте какой-то вопрос, но передумала и, устало махнув рукой, промолчала.

— Ты видела маленькую? — спросила она после паузы.

— О да, она прехорошенькая!

— Как кошка, которую вытащили из воды! — подхватил Франсуа.

— Франсуа! — укоризненно сказала мать.

— Что, если разбудить ее сейчас? — предложила Мариэтта. Женщины прошли в комнату, оставив дверь полуоткрытой.

Слышно было, как они возятся с Клотильдой. Потом обе заговорили шепотом, вернее, одна Мариэтта. Она что-то горячо и торопливо рассказывала матери, а та лишь изредка подавала односложные реплики.

— Кати, — тихо сказал Франсуа, — пойди, послушай, о чем они там шепчутся.

— Подслушивать нехорошо.

— Ты, значит, так и останешься всю жизнь простофилей?

— А если они меня заметят?

— Не заметят. Они слишком заняты своими излияниями.

Катрин на цыпочках подкралась к двери. Отсюда ей явственней был слышен шепот Мариэтты, но разобрать слова было невозможно. Несколько раз до нее донеслось имя Робер, потом в этом лихорадочном и непонятном диалоге замелькало еще одно имя: теперь Мариэтта и мать говорили об Обене. Голос Мариэтты становился все настойчивее; она в чем-то страстно убеждала мать.

Катрин вернулась к брату.

— Ну, что там? — нетерпеливо спросил он.

— Ничего не разберешь… Говорили сначала про Робера, а теперь про Обена…

— Про Обена? — удивился Франсуа.

— Да, про Обена.

— А при чем тут он? Ты точно знаешь, что они говорят о нем? Может, обо мне?

Они умолкли, потому что мать с Мариэттой вернулись на кухню. Женщины принялись накрывать на стол. И как раз вовремя: на лестнице послышались мужские голоса; деревянные сабо гулко застучали по ступенькам, дверь распахнулась. Радостный голос провозгласил: «Черт возьми, ну и запах!» — и отец с Марциалом и Обеном вбежали в комнату. Отец молча глядел на Мариэтту и словно не верил своим глазам. Мать подтолкнула ее к отцу.

— Ну, поцелуйтесь же!

Мариэтта наклонила голову, отец поцеловал ее в лоб. Трудно было решить, кто из двоих смутился больше.

— Значит, приехала? — проговорил наконец отец.

— Как видите.

— Тебе надо бы приезжать каждый день, — засмеялся Марциал. — Я уж позабыл, как пахнет суп с салом!

Мариэтта подошла к Обену и хотела погладить его густые волосы, но тот попятился; серые глаза его потемнели.

— Как ты вырос, Обен, — сказала Мариэтта, — ты будешь красивым парнем.

Франсуа, сидевший на своем стуле у окна, вдруг слабо вскрикнул.

Мать кинулась к нему:

— Что с тобой, сынок? Тебе больно?

Франсуа утвердительно кивнул головой. Но Катрин, стоявшей рядом с ним, показалось, что брат сказал неправду. Она ощутила неприязнь к больному за то, что он своим притворством огорчает мать.

Сели за стол. Никто не проронил ни слова; все, кроме Мариэтты, были, казалось, поглощены едой, смакуя густой ароматный суп.

Отец принялся было резать буханку, привезенную Мариэттой, но остановился и велел Катрин передать ему каравай черного хлеба, лежавший в ларе. Марциал бурно запротестовал:

— Неужели нельзя хоть разок угоститься в свое удовольствие?

— Мы не богачи. Грех бросать начатый хлеб, — возразил отец, однако отрезал два куска белого хлеба — один для Франсуа, другой для Катрин.

Мариэтта, забыв про еду, пристально и удивленно смотрела на всех.

Наконец мужчины, щелкнув ножами, сложили их.

— Ну что? — спросил отец, оборачиваясь к Мариэтте.

Обен поднялся с лавки:

— Я обещал ребятам пойти с ними на речку. У нас есть сеть — может, форель поймаем…

— А если вас сцапают жандармы? — проворчал отец. Обен, не отвечая, направился к двери.

— Останься, — приказала мать.

Мальчик обернулся, изумленный.

Он был высок ростом для своих девяти лет, и Мариэтта вовсе не преувеличивала, находя красивыми его густые, потемневшие волосы и светлые серые глаза под черными ресницами.

— Ну, теперь говори, Мариэтта, — продолжала мать. Молодая женщина протянула руку к Обену, но не решалась начать. Все глядели на нее внимательно и настороженно. Катрин зачем-то придвинулась к Франсуа и ухватилась за его рукав.

— Так вот, — вздохнула мать, — Мариэтта хочет взять Обена к себе на ферму. Он будет помогать им, а они за это станут его кормить, одевать и обстирывать.

— А в день всех святых и на Иванов день, — добавила Мариэтта, — мы будем давать вам по одному экю.

— Это бы здорово выручило нас, — заключила мать. Жан Шаррон молча приглаживал свои усы. Потом кашлянул, прочищая горло.

— У нас слишком много ртов… — продолжала мать, — слишком много ртов и слишком мало денег…