Детство Понтия Пилата. Трудный вторник
Шрифт:
Во-вторых, я сосредоточусь лишь на упражнениях, а как обстояли дела у меня дома, как развивались мои отношения с Гаем Коризием и с Лусеной, – об этом я не стану вспоминать и умолчу. Скажу лишь, что ни похотливый боров, ни многострадальная Лусена не заметили моего внезапного появления в проклятом атриуме и не подозревали о том, что я… ну, что я застал их и был свидетелем.
В-третьих, мне придется несколько нарушить, как говорят греки, хронологию, то есть тот порядок, в котором Рыбак делился со мной своими «знаниями дуба». Ибо он имел обыкновение давать
В-четвертых, это самое учение я постараюсь максимально сократить, а равно пространные и нередко утомительные рассказы о многочисленных кельтских богах и галльских обрядах. – Зачем они нам с тобой, Луций?
Далее, в сильно сокращенном виде воспроизводя рассказы и объяснения Рыбака, я не стану буквально цитировать его корявую, часто неграмотную и неясную латынь. Но некоторые характерные особенности его речи я, тем не менее, постараюсь вспомнить и передать.
Наконец, тебя, человека на редкость логического, я с самого начала должен предупредить, что именно логики часто недоставало рассуждениям моего галльского учителя и наставника. Но если с этим смириться, если не требовать от него привычного нам строя мысли, если плыть в его лодке, следуя ему одному известным течениям…
Да что я, право, пытаюсь тут философствовать?!
Предупредил – и кончено.
Что тебе, Лонгин?… Я ведь сказал Периклу, что все свои дела я отложил до завтра и никого не принимаю… Или ты думаешь, что если человек остановился посреди лестницы и задумался, то он совершенно ничем не занят, и можно приставать к нему с дурацкими вопросами!.. Я же сказал: все дела отложил! Значит, никуда не выйду из дворца… Вечером тем более!.. Отдыхай. И меня, Градива ради, оставь в покое!
XI. На следующее утро, когда я явился к дому Рыбака, взгляд у гельвета снова был фиолетовым и хищным. Клюнув меня этим взглядом в лоб, Рыбак велел мне следовать за собой.
Мы пошли через деревню, но не к озеру, а в направлении буковой рощи. С этой стороны деревня была огорожена деревянным тыном, а в тыне была калитка.
Остановившись перед ней, Рыбак сначала ощупал мне лицо своими потемневшими глазами, а затем как бы ущипнул меня за горло острым и цепким взглядом и почему-то сердито сказал:
«Думаю, несложно тебя будет вылечить. Представлю тебя солнечному Гранну».
Потом, указав на калитку, сказал:
«Это – первые ворота. За ними – долина знакомств и представлений. Я буду представлять тебя краннону».
Я напрягся и затаил дыхание, чтобы, не заикаясь, спросить, кто такой или что такое краннон. Но Рыбак, словно читая мои мысли, сердито тряхнул головой и скомандовал:
«Не смей! Не задавай глупых вопросов!»
Мы прошли через узкую калитку и по тропинке, огибавшей буковую рощу, стали подниматься в гору.
Пока мы шли, Рыбак несколько раз заговаривал со мной, что-то объясняя мне
и растолковывая. Но делал он это на непонятном мне галльском языке. А на латыни сказал всего одну фразу:«Для тех, кто идет к силе, есть много ворот. Но первые ворота мы уже прошли и теперь идем по первой долине. Неужели непонятно?»
Я на всякий случай кивнул.
(2) Обогнув буковую рощу, мы вышли на поле, на котором гельветы выращивали просо.
Рыбак шел впереди и шагал очень быстро, хотя, казалось бы, не прилагал к этому ни малейших усилий. Я с трудом за ним поспевал.
Два раза Рыбак останавливался и сердито говорил:
«Куда так несешься?! Иди за мной медленно и осторожно».
После чего еще быстрее припускал по тропинке, так что мне приходилось чуть ли не бежать за ним.
(Кого-то он мне опять напоминает. А тебе, Луций?)
Когда же миновали просяное поле и стали подниматься на второй холм, Рыбак вдруг вскрикнул, остановился и резко обернулся ко мне. Глаза у него теперь стали зелеными, лицо посерело, брови опустились к глазам, а верхняя губа раздвоилась.
«Что ты делаешь?!» – испуганно прошептал гельвет.
(Я знаешь, о чем попрошу тебя, Луций? Чтобы мне не описывать эти частые и мгновенные изменения во внешности Рыбака, давай сделаем так: я буду отмечать только его «хищное» или «детское» состояние. А ты сам представляй себе, какого цвета были у него глаза, что происходило с его бровями, с бороздками на лбу и со складкой на верхней губе. Договорились?)
«Что ты делаешь?! – словно испуганный ребенок прошептал Рыбак. – Зачем ты раздавил человека!»
Я остановился и в полной растерянности посмотрел на своего спутника.
«Не туда смотришь. Назад посмотри!» – испуганно шептал рыбак.
Я обернулся, и в нескольких шагах от себя увидел большого зеленого жука. Жук был действительно раздавлен.
«Это…» – начал я. Но Рыбак перебил меня:
«Вижу, что жук! Но он тоже хотел жить. Он не заикался. Он шел медленно и осторожно. Чем он хуже тебя? А ты наступил на него и убил! Зачем, спрашивается?!»
Я не знал, что ответить.
Рыбак же подбежал к раздавленному жуку, присел на корточки и стал с жуком разговаривать, на галльском своем наречии, похоже, прося у жука прощения.
А потом встал с корточек, уже не так испуганно посмотрел на меня и сказал по-латыни:
«Тебе еще повезло. Жук не с нашего перекрестка. Он зеленый… А если бы это был наш соратник?… Или еще хуже – если б он был нашим противником! Тогда весь их перекресток ополчился бы на нас!»
Рыбак взял горсть земли и присыпал раздавленного зеленого жука.
И мы пошли дальше. Причем теперь Рыбак шел намного медленнее.
И пройдя с полстадии, остановился и пояснил:
«Запомни: цвет нашего перекрестка – серый или фиолетовый. Наши противники – неважно, в каком виде они нам предстают: птицами, животными, незнакомыми людьми, жуками или насекомыми, – рыжие или желтые. А все другие цвета…, – тут Рыбак сначала запнулся, потом произнес какое-то галльское слово, а затем сказал: – Ну, в общем, они – не наши и не противники».
Рыбак прошел еще с полстадии, снова остановился и сказал уже с хищным выражением на лице: