Детство Понтия Пилата. Трудный вторник
Шрифт:
«Ведьмы. Которая угрожала нам на кладбище», – пояснил Рыбак. Взгляд у него был зеленым и детским, то есть ласковым и как бы растерянным.
Я покачал головой.
«А почему тогда не пришел?» – спросил гельвет.
Я стал придумывать причину и, заикаясь, сказал:
«Я видел сон. Ты мне приснился и запретил к себе приходить».
Я думал, Рыбак рассердится или, по меньшей мере, выразит недоверие. Но он словно обрадовался и принялся расспрашивать.
«А где ты меня видел?»
«На озере», – стал сочинять я.
«В лодке? Или на берегу?»
«В лодке».
«А лебедь где был?»
«Лебедь плыл за нами».
«И туман был?» – с детским нетерпением и с надеждой
«Да. Скоро нас окутал туман», – поспешил его обрадовать я.
Гельвет на некоторое время задумался. А потом продолжал расспросы:
«А как туман пришел? Снизу? Сверху? Со всех сторон? Или… – Рыбак сделал короткую паузу и добавил: – Или надвинулся на нас, как занавес?»
Когда так спрашивают, и ты гадаешь, ответ, на мой взгляд, очевиден. И я ответил:
«Надвинулся, как занавес. И накрыл нас сначала сверху, потом снизу, а потом со всех сторон».
Гельвет даже вздрогнул от удовольствия. Потом закатил глаза. А когда вернул взгляд, глаза у него помутнели и встревожились.
«А звуки ты слышал?» – тихо спросил Рыбак.
«Слышал. Конечно», – ответил я.
«Какие?» – быстро спросил гельвет.
Я решил немного помедлить с ответом, чтобы получить подсказку. И тотчас она последовала:
«Музыку слышал?»
«Правильно! Музыку». – Я сделал вид, что удивился.
«А видел что-нибудь в тумане?» – Гельвета снова охватило детское нетерпение
«Видел».
«Башни видел?»
«Да, вроде бы, башни».
«А из чего они были сделаны?» – спросил Рыбак.
На этот вопрос я решил не отвечать и снова стал дожидаться подсказки.
Но ее не последовало, и в радостном возбуждении гельвет лишь повторил вопрос:
«Из чего башни?! Я тебя спрашиваю! Из чего были сделаны?!»
Я постарался представить себе картину, которую мы вместе с Рыбаком рисовали, и мне подумалось, что башням в тумане живописнее выглядеть прозрачными и, может быть, даже… Еще не додумав до конца, я ответил:
«Не знаю, из чего были башни… Но сквозь них можно было видеть. И они, понимаешь…» – Я решил выдержать паузу.
«Что? Что?! Что?!!» – закричал Рыбак и схватил меня за плечи.
«Они как бы светились изнутри», – испуганно и восхищенно произнес я.
Рыбак обмер. Потом закатил глаза. Потом отпустил мои плечи, уронил руки и забормотал на своем наречии.
Потом повернулся ко мне спиной и сказал:
«Пойдем, прогуляемся. Мне надо…» – он не договорил. И мы пошли в сторону гельветской деревни.
Мы молча прошагали чуть ли не половину пути. Тогда Рыбак остановился и объявил:
«Во сне ты прошел через вторые ворота и шагнул во вторую долину. Неужели не ясно?»
Глаза у гельвета опять были ясными и синими.
Ничего мне не было ясно. Но я на всякий случай кивнул. А Рыбак сказал:
«Пойдем, я провожу тебя до дому».
И снова мы молча шагали по берегу озера. И остановились чуть ли не у самого моего дома.
«Сегодня ни в коем случае не ешь мяса, – велел гельвет. – Завтра утром будь у Западных ворот. Вернемся поздно. Мать предупреди».
Где тога?… Я плащ велел приготовить? Ладно, пусть будет плащ… Спасибо, Платон, сам накину… Венок надо сделать. Я забыл приказать… Ты догадался?… Умница наш Перикл… А что за цветы?… Нет, это, скорей, анемоны… Не надо уточнять у Сократа. Красивые цветы. Удачный венок…
XV. Встретившись возле Западных ворот, мы отправились сначала на запад, в сторону каменного карьера, но потом повернули на север и шли полями и перелесками, пока не углубились в сплошной лес, показавшийся мне бесконечным.
Мы
шли не менее четырех часов, иногда ненадолго останавливаясь и передыхая. И всю дорогу Рыбак развлекал меня своими рассказами.Учитывая его сбивчивую и путанную манеру излагать вещи, я не стану передавать его речь, а постараюсь кратко и систематизировано изложить то, что мне удалось понять из его объяснений.
(2) По словам гельвета, существуют, Луций, два мира. Один мир – тот, в котором мы родились, в котором живем и который рано или поздно покинем. Знающие люди называют этот мир кранноном. И мы уже познакомились с его богами, когда прошли первые ворота и путешествовали по первой долине.
Помимо краннона есть, однако, другой мир – мир потусторонний, или Мир Иной. Находится он якобы на западе, среди океана, на островах, которые люди называют «островами блаженных».
На этих островах помещается стеклянный дворец или прозрачная башня, в котором находится огромный и прекрасный пиршественный зал, построенный, как говорят кельты, богом Суцеллом, которого мы, римляне, иногда соотносим с нашим Вулканом.
Много есть названий у этого иного мира, например: Великая земля, Земля жизни, Земля женщин. Но знающие люди, настаивал Рыбак, называют этот мир аннуином.
Всё множество богов, которые есть у кельтов, у греков и у нас, у римлян, обитают в кранноне, то есть в нашем мире. И лишь два бога живут в аннуине, не покидают и никогда не покидали его. В отличие от богов краннона, которые, как правило, трехликие, великие боги аннуина имеют одну голову и одно лицо, ибо, как выразился мой наставник, «им не надо вертеть головой, оборачиваясь в прошлое и подглядывая в будущее, – у них одно божественное и бесконечное время».
Первого бога зовут Таранисом. Римляне отождествляют его со своим Юпитером. Но это – не Юпитер. На галльских котлах его изображают с усами и с бородой и с поднятыми вверх руками, а вокруг него толпятся крылатые звери с головами птиц. Некоторые люди, однако, отказываются изображать Тараниса как бы то ни было и, отождествляя его с солнцем, поклоняются колесу. «Вот такому», – сказал Рыбак и указал на золотую застежку, которая, как ты помнишь, скрепляла его серый плащ.
Таранис, стало быть, первый бог. А второй – богиня, которую некоторые называют Анну, «той, что вскармливает всех богов», а некоторые – Дану, «той, что рождает души». Но знающие люди называют эту великую богиню Росмертой и считают ее женой всесильного Тараниса.
Римляне отождествляют Росмерту со своей Юноной. Но это, конечно же, не Юнона.
(3) О кранноне и аннуине, о Таранисе и Росмерте Рыбак мне рассказывал, пока мы шли полями и перелесками. Но когда мы вступили в сплошной лес и стали в него углубляться, поднимаясь в гору, Рыбак принялся рассказывать мне о «блаженных», которые живут в аннуине. У них нет страха, говорил он, потому что у них нет души, чтобы вспоминать или предчувствовать будущее. У них нет тел, и поэтому они не болеют и не чувствуют боли. Дух свой – единственное, что у них осталось, – они укрепляют «пивом бессмертия», которое в изобилии черпают из «третьего котла», «котла Силы и Знания». Божественная музыка услаждает их, так что – тут я вынужден процитировать моего рассказчика, – «если к их духу все-таки прилепились небольшие кусочки души, которые помнят и тянут их в прошлое, то музыка заставляет эти горькие кусочки сначала смеяться, потом погружает их в сон, и они отлипают и падают». – (Согласись, Луций, неслабо выразился, приняв во внимание, что обычно через пень колоду говорил на латыни!)